Стивен Кинг - Игра Джеральда

Джесси взглянула в зеркальце дальнего обзора, пытаясь уверить себя, что эта мысль была не чем иным, как паранойя, вызванная шоком и истощением, и почувствовала, как сердце замерло у нее в груди, левая рука бессильно упала с руля на колено поверх правой руки. Это должно было быть чертовски больно, но боли не было — абсолютно никакой боли. Незнакомец сидел на заднем сиденье, прижав свои длинные ладони к вискам, как обезьянка на японской нецке, не желающая ничего слышать. Его черные глаза безучастно взирали на нее.

«Ты видишь… я вижу… мы видим… ничего, кроме теней», — выкрикнула Сорванец, но этот крик был из такого далека; казалось, что он доносился из другого конца Вселенной.

Это не было правдой — она видела более чем просто тень. Существо сидящее на заднем сиденье, действительно было окружено тенями, но не было сделано из теней. Она видела его лицо: выпуклость лба, круглые глаза, острый нос.

— Джесси! — в экстазе зашептал космический ковбой. — Нора, Руфь, о мой сладкий пирожок!

Ее глаза, прикованные к зеркалу, увидели, как пассажир медленно наклоняется вперед к ее уху, как бы собираясь сообщить секрет. Джесси увидела, как его толстые губы расплылись в плотоядной улыбке вампира. Это была последняя, пожалуй, самая опасная атака на рассудок Джесси Белингейм.

— Нет! — закричал ее голос, но голос такой же тонкий, как голос певца с пластинки, поставленной на семьдесят восемь оборотов. — Нет! Пожалуйста, нет, это нечестно!

— Джесси! — Его зловонное дыхание было таким же резким и грубым, как наждачная бумага, и таким же леденящим, как морозильная камера. — Нора! Руфь! Джесси! Сорванец! Хозяюшка! Джесси! Мамочка!

Широко раскрыв глаза, Джесси почувствовала, как его мертвенно бледное лицо наполовину зарылось в ее волосы, а его ухмыляющийся рот почти целовал ей ухо, нашептывая свои тайны снова и снова:

— Джесси! Нора! Хозяюшка! Сорванец! Джесси! Джесси!

Ослепительный белый свет вспыхнул изнутри ее глаз, оставляя после себя черный провал. Последней бессвязной мыслью было: «Я не должна была смотреть, все это сожгло мои глаза».

Она упала на руль, теряя сознание, Когда «мерседес» врезался в большую сосну, ремень безопасности откинул ее назад. Столкновение было не слишком серьезным, чтобы повредить двигатель, мотор продолжал работать — опять восторжествовало немецкое качество. На бампере были вмятины, но он защитил двигатель.

Минут через пять на щитке с приборами загорелся индикатор, сообщая, что мотор уже достаточно нагрелся и можно включить обогреватель. Мягко заработали дворники. Джесси упала в сторону, откачнувшись от дверцы, к которой она прижималась щекой, напоминая измученного ребенка, с нетерпением ожидавшего приезда в бабушкин дом и все-таки заснувшего в последний момент, когда тот был уже совсем рядом. Висящее над ней зеркальце заднего обзора отражало пустое сиденье, залитое лунным сиянием.

Все утро шел снег — было довольно-таки уныло, но в такую погоду отлично писать письма — и, когда луч солнца упал на клавиатуру компьютера, Джесси с удивлением подняла голову, отрываясь от своих мыслей. То, что она увидела, не просто заворожило ее; это наполнило ее таким чувством, которое она не испытывала уже давным-давно, да и вряд ли еще когда-нибудь испытает. Это была радость — глубокая радость без всяких примесей, которую невозможно описать словами.

Снегопад не прекращался, но вдруг яркое февральское солнце разорвало тучи над головой и превратило землю и снежинки, мелькающие в воздухе, в бриллиантовое белое сияние. Из окна открывался вид на Восточную Прогулочную Аллею Портленда, завораживающий и привлекающий Джесси в любую погоду и в любое время года, но теперь она была просто потрясена — сочетание снега и солнца превратило серый воздух над Каско Бэй в сказочную шкатулку с драгоценностями, сверкающую всеми цветами радуги.

«Если бы в снежинках жили настоящие люди, то они бы видели это чудо постоянно», — подумала Джесси и рассмеялась. Звук этот был странен и непривычен для ее слуха, как и чувство радости для ее сердца, но, если подумать, причина этого была вполне понятной: она не смеялась с прошлого октября. Джесси называла те часы, которые она провела на озере Кашвакамак, просто — «Мои тяжелые времена». Эта фраза говорила обо всем сразу и ни на йоту больше. Именно такой подход и устраивал ее.

«Не смеялась с тех пор? Совсем? Абсолютно? Ты уверена?»

Нет, не абсолютно, нет. Джесси казалось, что она смеялась во сне — но в бодрствующем состоянии она засмеялась впервые. Она отлично помнит, когда смеялась в последний раз: тогда она пыталась достать левой рукой ключи из правого кармана. Насколько она знала, это был ее последний смех до настоящего момента.

— Только это, и ничего больше, — пробормотала Джесси. Она вытащила пачку сигарет из кармана рубашки и закурила. Господи, как эта фраза возвращает ее назад — единственной вещью, обладающей такой силой и властью проделывать это столь же быстро и полно, была песенка Марвина Гайе. Однажды она услышала ее по радио, когда ехала с одного из бесконечных приемов у врача, из которых состояла вся ее жизнь этой зимой. Марвин причитал: «Каждый знает… особенно вы, девочки…» Джесси сразу же выключила радио, но все равно так дрожала, что не могла вести машину. Она остановилась и подождала, пока не успокоится. Но по ночам, даже во сне, она бормотала слова из поэмы Эдгара По во влажную от пота подушку и, просыпаясь, слышала собственные слова: «Доказательство, доказательст…»

Джесси сделала глубокую затяжку, выдохнула, пуская кольца дыма и наблюдая за тем, как они медленно поднимаются над клавиатурой.

Если люди были настолько глупы или бестактны, чтобы расспрашивать о перенесенных ею страданиях (оказывается, что она знала намного больше тупых или бестактных людей, чем ожидала), она говорила, что многого не помнит из того, что произошло. После двух или трех вежливых интервью она начала говорить полицейским и всем (кроме одного) коллегам Джеральда одну и ту же вещь. Единственным исключением был Брендон Милхерон. Ему она рассказала правду, частично потому, что нуждалась в его помощи, но в основном потому, что Брендон был единственным человеком, который хоть как-то смог понять, что пришлось ей пережить… что переживает она и сейчас. Он не тратил время на бесполезное выражение соболезнований — о, какое это было облегчение. Джесси поняла, что сожаление и сочувствие после пережитой трагедии значат не больше, чем след мочи, на снегу.

Однако полицейские и репортеры выслушивали ее версию о потере памяти — и всю остальную историю также — принимая значительное выражение лица: а почему бы и нет?