Олег Гладов - Смех Again

Тьфу!.. Там же мой мобильник с позавчерашнего дня валяется… Блин… Мы от Уткино километров на двадцать пять отъехали… Может, в зону приёма попали?..

Я успокоительно киваю Тольче — «всё ОК» — и, зевая, лезу за телефоном. Достаю. Зевота моментально пропадает:

— Fuck!

(Бз-з-з!!! Бз-з-з!!! Бз-з-з!!!)

Телефон настойчиво вибрирует в руке. Я быстро оглядываюсь по сторонам:

Fuck! На звонок с этого номера я должен ответить по любому.

Быстро иду за длинный сарай неподалёку. Прохожу вдоль глухой задней стены, сбивая лопухи. Останавливаюсь. Пытаюсь выровнять дыхание.

Бз-з-з!!! Бз-з-з!!! Бз-з-з!!!

Три, два, один…

Трубку — к уху:

— Да, мам?

Голос на том конце знакомее всех знакомых голосов:

— Сына, ты, где пропал?

Оглядываюсь назад: никого. Стараюсь говорить беспечно:

— Да сейчас же сезон, мам… Все на моря едут и новые тату себе бьют. Заработался совсем, извини…

Вот, блин, я мутант, а…

— А сам на море не собираешься? Может, и к нам по дороге заедешь? А то с прошлого лета обещаешь… У тебя там всё нормально?

Я, прижимая телефон плечом к уху, наклоняюсь и отрываю пятилистник от маленького кустика конопли. Растираю пальцами. Нюхаю. Говорю в трубку:

— А чё со мной будет?.. Конечно, всё нормуль, мам… Как папан?

— Хорошо… Привет тебе вон передаёт…

Слышу отдалённый мужской голос. Голос, который знакомее всех голосов на планете, что-то говорит.

— Папа спрашивает, жениться не надумал?

— Не, мам… — я оглядываюсь. — Ну ладно, мамуль… Батарейка садится… Я вам на днях сам позвоню… хорошо? Ну… папе привет… целую…

Вот, блин, я мутант, а…

Смотрю на экран: батарейка действительно садится.

Хоть в этом не соврал.

Я медленно огибаю строение, на ходу пряча телефон в карман, и вижу дедугана в белой кепке и с короткой седой бородой. Понимаю, что это и есть Ануфрий. Он выходит из сарая с доской под мышкой и видит меня.

— Здрасьте… — я присаживаюсь рядом с Тольчей. Дед какое-то время рассматривает меня прозрачными глазами:

— Здорова… Ты, что ль, Генкин дядька? Евгена племяш?

— Ага… — я киваю.

Ануфрий вытирает лоб своей кепкой:

— По нужде, что ль, за сарай бегал?

— Ага… — там, за сараем, я видел деревянный туалет выкрашенный зелёной

Краской. — …По нужде… Придавило чё-то…

Ануфрий кивает:

— Ну обожди пока… щас Генка освободится…

Жду. Потом Генка ведёт нас на свой плантарь, сокрытый от лишних глаз в высокой кукурузе. Шишки, конечно, не с кулак, но работа селекционера впечатляет. Растираем листья в ладонях. Трогаем шишки. Нюхаем клейкие пальцы. Шуршим папиросной бумагой. Отведываем продукт, прямо с грядки, и с покрасневшими глазами топаем обратно под навес. Там уже раскладывает ложки дед Ануфрий. Я на всякий случай опускаю Ray Ban со лба на переносицу.

— Так, Жиган-Изюм! — говорит он, обращаясь к Генке. — Дуй в погреб за окрошкой… а Тольча пусть хлеба нарежет… Гостя обедом угостим…

Оба, не спеша, направляются в сторону дома. Гость — я — присаживается на лавку. Ануфрий сидит через стол от меня, локти положил на клеёнчатую скатерть. Указательным пальцем левой руки аккуратно двигает солонку: (ширк) пара сантиметров влево, (ширк) пара сантиметров вправо, (ширк) влево, (ширк) обратно.

Он улыбается, едва-едва, уголками губ. И смотрит на меня. Глаза у него голубые, как у Тольчи. Но у Тольчи — это синь июльского утреннего неба, у Ануфрия — арктический лёд, примёрзший к перископу затонувшей подлодки.

ширк… ширк… ширк… ширк…

Над костяшками левой руки — старая татуировка. Намеченные контуром полсолнца с косыми лучами. Буквы УТРО.

Хм… Дедок не так уж и прост…

Дедок вдруг поворачивается в сторону дома и кричит:

— Генок! Захвати там пол-литру нашего продукту!

Генок что-то кричит в ответ из погреба. Понял вроде…

— Дык, значит, нашёл своего дядьку? — говорит вдруг дед мне. — …Или это он тебя нашёл?

Мне уже надоело смотреть, как солонка тусуется, словно шайба под клюшкой. Поэтому с готовностью отвечаю:

— Да, в поезде случайно встретились… Сначала подумали, что однофамильцы… ну а потом уж поняли, кто есть кто…

— Вона как!.. — покачал головой Ануфрий. — Бывает же!..

— Да… — я тоже качаю головой. — Пути Господни неисповедимы…

— Неисповедимы, ага… Всё в его руках… — он добродушно кивает седой бородёнкой. — …А тебя, значит, Сашкой кличут?

ширк… ширк… ширк… ширк…

— Да, Сашкой…

— А ты крещёный-то, Сашка?..

— Нет… — говорю я. Он всё покачивает седой бородой:

— Угу… угу… да тебе это и не надо, наверное.

— Почему это? — улыбаюсь я.

Он пожимает плечами:

— Тебя Господь и так, видно, любит…

— Да? — улыбаюсь я.

Он смотрит мне в глаза:

— Да… А то стал бы он тебе звонить по прямому номеру, прям в нужник… да ещё звать к телефону твою мамку покойную, царствие ей небесное…

ШИРК! ШИРК! ШИРК! ШИРК!

Улыбка медленно сползает с моих онемевших враз губ.

Вот теперь его глаза, точно два куска голубого льда. Елей испарился. И морщинки у глаз я бы не решился назвать сейчас добродушными.

ШИРК! ШИРК! ШИРК! ШИРК! — словно грозовые раскаты.

— У меня в сарае щели с мизинец, — говорит он.

Кажется, я краснею.

— Сними стекляшки, — говорит он. И я не сразу понимаю, что он про очки.

Снимаю Ray Ban и кладу на стол. Из погреба, держа обеими руками кастрюлю и зажав под мышкой пол-литру, появляется Генка.

Ануфрий наклоняется ко мне:

— Глаза у тебя хорошие… честные…

Он оставляет в покое солонку, берёт мои очки и крутит их, рассматривая:

— У пчёл, знаешь, вредителей разных много… Моль восковая… муравьи… бабочки всякие…

Я молчу, наблюдая за татуированным солнцем на его руке.

— А окромя вредителей и враги есть… пчелоед, например… шершень… осы всякие…

Он кладёт очки передо мной:

— Так я в своих ульях им спуску не даю… всех подчистую изничтожаю…

Генка и Тольча движутся в нашу сторону.

— И в Мишинском улье я всех знаю… Кто там матка, кто рабочие… а кто трутни…

Я молчу.

— Смотри… — говорит он. — Не знаю, кто ты и зачем тута появился, но если зло какое задумал, то лучше уезжай сразу…

— Я зла никому не желаю… — нехотя отвечаю я.

— Дай-то Бог… — говорит он и уже громко. — …Ну, Жиган-Изюм! Тебя только за смертью посылать! Гость оголодал уже!

И ласково смотрит на меня. И от этой его ласковости у меня мурашки по спине. Понял я, что порубит такой Ануфрий топором на куски, закопает в лесу, а потом чай пойдёт пить, с бубликами.

Генка зубами вытаскивает пробку из бутылки:

— Ну! По пять капель?

Жил когда-то в Смоленской губернии такой себе Василий Ежов. Нарожал с женой кучу дитёв и крестьянствовал помаленьку. Революцию встретил с пониманием. Но в коммуну идти отказался: работать надо, детей в люди выводить. Некогда на собраниях заседать. Тем более только-только из нищеты выбрались: вон корову смогли, наконец, купить да машинку швейную жене на именины, «Зингер». Так и сказал пришедшей к нему местной партячейке. Партячейка — известный пропойца Петька Гнездилов и его дружки-гультяи, аж сизые от самогона, молча выслушали его. Посмотрели на детей, сидящих на лавке с ложками в руках: ужинали Ежовы как раз, и ушли, топая сапогами, бросив напоследок: