Максим Кабир - Упырь

Пятую неделю идёт комбриг Остенберг по следам банды атамана Юдина. От Елизаветграда до Старого Оскола мотается за ним. И всё никак, всё мимо. Война ревёт вокруг, реет сотнями флагов, а Остенбергу чудится ночами, что он сквозь войну за Юдиным идёт, будто бы мимо всего прочего.

Он, Остенберг, не лыком шит, он такую лють нюхал, не описать. В Бессарабии сражался, румын бил, он орден получил от самого Котовского. Донбасс брал и по мелочи разное. А нынче, как на очной ставке, он и атаман, и между ними смерть.

Иных народных мстителей, мелкобуржуазных «робин гудов», махновщину позорную, несознательные граждане крестьяне прятали от справедливой красной кары. В погребах прятали, под скирдами. Однако Юдин был не из тех, кого прятать захотят. Столько душ крестьянских он на тот свет отправил — страшно сказать. Это вам не гуляки пьяные, не разряженные в меха анархисты. Зверем был Юдин, как есть зверем, и прозвище за ним закрепилось: Упырь. А для такого прозвища трудиться надо, не покладая рук. Целый год Юдин-Упырь трудился. В Елизаветграде, в Новочеркасске, в Воронеже, но больше по сёлам.

И, вот оно что, атаманов-то тогда развелось видимо-невидимо. Кто царьком местным стать пытался, кто — пожировать да заграницу уйти, кто присасывался к большим дядям: к Петлюре, к белым. Да что греха таить, и в Красную Армию шли, случалось. А Юдин будто бы для одного жил: чтоб его боялись, чтоб Упырём называли да детей им пугали. Грабил — и то не обстоятельно, как не в деньгах счастье. Но уж кровушки пролил — на сто Григорьевых хватит. Врывался в село с упырятами своими и давай резать. Детей, стариков, женщин. Красные на пути — красных. Белые — белых.

Сунулся к нему хваленый атаман Михась, погутарить, мол, ты — зверь, я зверь, давай в стае бежать. А Юдин Михасю ответил по-своему: в церкви запер да сжёг с церковью. Любил он церкви палить, почерк у него такой был. Ежели вместо села — бойня, а вместо церкви — пожарище, к гадалке не ходи, кто гулял.

Церкви, оно-то, конечно, пережиток прошлого и ловушка для неученого народа, но с имуществом-то зачем?

Остенберг до Октября в Одесском сыске работал, насмотрелся уродов. Эссеров видел, шантрапу, и террористов-безмотивников, которым всё равно, кого взрывать.

А таких сроду не смотрел.

И вот задачка: банда юдинская — тридцать сабель, не более, но ад мастерила на широкую ногу. И то, что мало их, оно вдвойне злило: шайка с ноготок, тьфу-растереть, три десятка душегубов, а остановить их сложнее, чем Колчака из Сибири выгнать.

Но нет крови без пользы: лихость Юдина играла на руку. Не спрячет его никто. Ни белоказак, ни гайдамак. Его травинка сдаст, скотина любая сдаст. Хватит, — природа говорит, — землю тебе топтать. Хватит, — повторяет Остенберг. И идёт по следам Упыря, близко-близко идёт.

— Не человек он вовсе, — местный рассказывает.

Он — местный — жену только что закопал с дочерью. Саблями рубили его женщин юдинцы, а его не убили: чтоб мучался, значит.

— Он от дьявола, разумеете? Он дымится весь — только из ада. И вы его не поймаете, он в аду прятаться станет, у него там свои.

— Что ты несёшь, чёрт старый? — замахивается комбриг Остенберг. — Нет никакого ада, рая нет. Есть война, и будет победа.

Местный молчит, у него руки в мозолях, он апрельскую землю копал, чтобы семью хоронить. Остенберг смягчается. Говорит: не печалься, наши уже взяли Полтаву и Екатеринослав, и Киев.

Он уводит конницу по кровавым следам Юдина: близко Упырь, комиссар, как пёс, нюхом его чует. Церквушка сгоревшая на окраине.

Чем ему попы так насолили?

На востоке Колчак, он-то попов любит, он, гад, на Самару, к Волге рвётся.

Вот он величина, враг с большой буквы. А что Юдин? Мелочь на карте боевых действий. С точки зрения истории — плевок. Но для Остенберга, бывшего следователя одесской уголовки, Юдин — враг номер один, дело чести.

Куда он уходит, этот Упырь? На запад ему уходить, коли ум есть, в Румынию. Нет, он на юг идёт. В Харькове наши, он, безумец, к смерти своей несётся.

Нет логики. Как и с церквями, и со зверством этим.

В глаза ему посмотреть бы. В душу ведь не заглянешь, душу церковники выдумали, а вот в глаза и в кишки — можно. Туда Остенберг смотреть хочет.

И догоняет он Юдина, догоняет падлу. На самой границе, недалеко от эссеровского Волчанска.

Внезапно, аж сам удивляется.

Пущай на стороне атамана ад. На стороне Интернационала пулемёты. С тачанок Остенберг стреляет, как махновцы учили. А пулемёты — это вам не девок рубить. Дохнут юдинцы, и кровушка у них людская, и мозги, что из черепов выплывают, обычные.

А вот и сам враг — на чёрном коне, за спинами дружков гарцует. Лица не разглядеть, далеко.

Нехай пуля разглядит.

Остенберг стреляет. Попадает. Стреляет. В цель. И третий раз туда.

Но Упырь в седле, у комбрига тик начался от злости. А тут дым — откуда столько дыма? Врага не различить за дымовой завесой.

Да что горит-то, мать его растак?

Вслепую рискует Остенберг, но Юдина след простыл.

Скрылся, подонок!

— Да не переживайте вы, Аркадий Моисеевич! Мы две дюжины его брата уложили, сам он ранен. Далеко не ускачет.

Верно говорит ординарец Третьяк.

Пятеро юдинцев с такими ранениями-то. К утру догоним.

А на третий день погони комдив кричит Стёпке Полищуку:

— И ты туда же, бестолочь? Слухи распускать, негожие для красноармейца? Ты, позорник, мне ещё про судный день расскажи, я тебе устрою судный день.

Стёпка парень хороший, в нём прошлое говорит, он в прошлом в духовной семинарии учился. У всех прошлое есть, не так просто выбросить хлам этот и устремиться налегке в рассветное завтра.

— Я что, — краснеет Стёпка. — Но ведь правда же. Юдин, он за кого? Он не за тех, не за этих. Не за деньги он. Он за сатану своего! Я не к тому, что есть сатана какой-то, но для Юдина он есть, иначе зачем же такое творить… Вот я и веду, что сатана Юдина хранит, иначе как же он, три пули же вы в него, я сам видел.

— Видел он! — шикает Остенберг. — Я тоже много чего видел. В Одессе видел, при царизме. Взяли мы по наводке шайку, они в доме литераторов собирались, типа поэты-мистики, бледные руки, луна, фонари, Анна Ахматова. У них, поэтов, подвальчик был, а в том подвальчике гробы, ага. Они гробы на кладбище выкапывали, с покойников одежду снимали, наряжались в неё. Я им: что да как? А они, мол, дьяволу служим. И что, спас их дьявол от каторги, как думаешь? Не спас. И Юдина не спасёт. А ты бы вот лучше прокламацию прочитал, чем лясы точить.

К вечеру того же дня увидали красноармейцы дом. Он стоял в стороне от дороги, посреди поля, одинёшенек. А по пути к нему загнанный чёрный конь обнаружился.

Берёт Остенберг ординарца Третьяка и ещё двоих — и к дому. Пальцы на шашке пляшут. Чует, чует зверя.