Виталий Вавикин - Суккубус

Особняк мадам Леон. Джастин Ллойд приехал сюда, надеясь найти истоки. Художник. Родной город выдавил его, как тело выдавливает из себя занозу: с гноем, с болью. Ему не было места в той жизни, в том мире, где сестры рожают детей, где на праздник жарят индейку, где радуются ненужным подаркам, и смысл жизни настолько прост, что, кажется, незачем жить. Ллойд был другим. С самого детства. Он жил в мечтах, рисовал мечты и надеялся, что когда-нибудь они станут явью. Мечты о чем-то другом – более нежном, более страстном, более влюбленном, чем то, что у него было. Словно что-то глубоко внутри зовет его куда-то. И невозможно не слышать этот зов. Он как бой барабанов ночью. Горят костры, черные тени пляшут на полянах. Женщины отдаются мужчинам. Мужчины убивают за женщин. Дикие, страстные. И блеск в черных как ночь глазах на черных как деготь лицах. И что-то животное, рожденное инстинктами. Оно бьет сквозь кожу каплями пота. И женщина. Высокая, властная. С распущенными черными волосами, доходящими до эбонитовых ягодиц. С ореолом павлиньих перьев, искрящихся в свете костров. С высокой грудью и молоком, не выпитым младенцами, которое струится из больших сосков, стекая по животу туда, где находится то, ради чего люди готовы убивать друг друга.

Богиня! Хозяйка этого безумного царства ночи. И пляшут тени. Жар костров и запах тел. Определен избранник. Вертел, плоть, огонь. И запах мяса. Сочный. Кости добела обглоданы. Желудки сыты. Он стал пищей – тот, кто смел вкусить ее любовь, познать жар тела… Накормил завистников. Тех, что молча наблюдали за соитием богини той и смертного, избравшего минуту страсти взамен сытого желудка. Но завтра… Завтра будет избран новый. Таков закон природы, страсти, бытия…

Их были десятки – подобных картин. Ллойд рисовал их, закрывшись на чердаке, пряча от посторонних взглядов. Его фантазии. Его мечты. Он ненавидел и любил их. Они были всем. Они забирали у него все. Друзей, женщин, деньги. Его дети. Его безумие. Его страсть. И от этого невозможно было сбежать. И понять это невозможно. Оно просто есть. Внутри него. Как сердце, без которого невозможна жизнь, но о котором ты не думаешь, пока оно не напомнит о себе болью. И с годами этой боли становилось больше. Эти видения, эти картины – они словно больше не хотели быть затворниками. Они рвались на свет божий, умоляя Ллойда рассказать о них миру. И это была боль: нестерпимая, всепроникающая, от которой не спасали ни вино, ни препараты, ни огонь, в который Ллойд бросал свои творения. Все возвращалось. И сочность, краски – их становилось больше. Рисунки четче. И реальней то, что рисовал Ллойд на картинах… И вот он был здесь, возле дома, где жили пращуры, и ждал ответов.

Высокий негр открыл ворота. Дом. Ллойд видел его. Монолитный. Величественный. Вобравший в себя все самое лучшее от греко-римской архитектуры.

– Следуйте за мной, сеньор, – сказал негр.

Они свернули с дороги, ведущей к дому. Теплый ветер ласкал своими прикосновениями нежные бутоны магнолий и базиликов. Сочная жимолость стелилась под ногами мягким ковром. В зарослях шиповника щебетали птицы. Высокие дубы рождали длинные тени…

– Прошу прощения, – засуетился Ллойд. – Может быть, вы меня с кем-то спутали, но мне назначена встреча…

Негр остановился. Посмотрел на него сверху вниз.

– Вас зовут Джастин Ллойд, сеньор?

– Да. Джастин Энтони Ллойд.

– Значит, ошибки нет. Сеньор Билли ждет вас в фамильном склепе.

– Ждет где? – опешил Ллойд, не поспевая за размашистым шагом негра.

Они вышли на поляну, в центре которой стояло высокое мрачное здание с обложенными черным блестящим мрамором стенами. Был яркий солнечный день, но это здание, казалось, поглощает весь свет, которое небо отрядило для его освещения. Солнечные лучи достигали мрамора и тонули в необъятной тьме, притаившейся за внешним блеском.

– Нам сюда, сеньор, – сказал негр, подводя Ллойда к короткой лестнице с лицевой стороны, за которой простирался окруженный колоннами портик. Тяжелые двери в его глубине были открыты, и изнутри веяло холодом. Не могильной сыростью, вобравшей в себя запахи тлена, а вселенским, первозданным холодом, который можно почувствовать, если долго вглядываться в ночное небо. Безграничная, безбрежная даль космоса, в конце которой пустота и мрак.

– Сеньор Билли? – тихо позвал негр старика, склонившегося над одним из гробов.

– Я знаю. Можешь идти, Сопля.

Ллойд улыбнулся.

– Вы называете этого здоровяка Соплей, мистер Брендс?

– У него нет другого имени, Джастин, – старик обернулся. В полумраке его лицо выглядело моложе своих лет. Так же, как голос. Спокойный, мягкий. – Моя жена… – сказал старик, отходя от гроба, – она хотела, чтобы мы дали ему имя, но смерть, к сожалению, забрала ее слишком рано.

– Я сожалею, мистер Брендс.

– Оставь это. Ты все равно не знал ее, чтобы сожалеть, – старик взял его под руку, словно не он, а Джастин был древним и дряхлым. – Прости мой цинизм, но порой мне кажется, что все в этом месте проклято, даже люди, которые приходят сюда.

– Но вы ведь тоже живете здесь, мистер Брендс.

– О! Мой крест уже ждет меня, мой мальчик.

– Простите, но я не особенно верю во все это.

– Думаешь, до этого есть кому-то дело? Когда Ад придет за тобой, он не будет спрашивать, во что ты верил, он будет смотреть, как ты жил и что сделал.

– Я всего лишь хотел кое-что узнать, – Ллойд начинал дрожать. Холод пробрался к нему под одежду, обнял тело. – Моя прабабка. Долорес. Она рассказывала мне о вас, мистер Брендс. Говорила, что вы приезжали к ее матери, искали ее. Могу я узнать, почему?

– Книга, мой мальчик. Я всего лишь писал книгу.

– И поэтому вы до сих пор живете в доме моих предков?

– Это тебе тоже Долорес рассказала?

– Кое-что она. Кое-что узнал сам.

– По телефону ты сказал, что занимаешься живописью?

– Немного.

– Твоя прабабка тоже рисовала. Ты знал об этом?

– Да. Незадолго до смерти, после того, как умер ее муж, Долорес написала пару странных картин. Но откуда вам известно об этом, мистер Брендс?

– Она рисовала не только в старости, мой мальчик. Когда я приезжал, мать Долорес жаловалась, что живопись убивает ее.

– Убивает? – Ллойд вздрогнул, но уже не от холода.

– Да. Она говорила о странных поступках, которые совершала Долорес. Очень странных. Понимаешь? Особенно по меркам того времени.

– Я этого не знал.

– Вот так. А потом, судя по всему, она вышла замуж и забросила живопись до смерти своего мужа.

– Она была очень несчастной, мистер Брендс.

– Все мы несчастны, пока наши творения живут лишь в нашей голове.

– Вы говорили, что вы писатель?

– Я говорил, что я когда-то писал.

– Разве это не одно и то же?