Людвиг Павельчик - Рыдания усопших (сборник)

Я взглянул на Оле. Он, похоже, заметил произошедшую во мне перемену и смотрел на меня тяжелым, полным подозрения взглядом, в котором читалась готовность отстаивать до последнего то, что он считал принадлежащим ему по праву. Его мальчишеская решимость показалась мне в ту минуту смешной и достойной жалости – как может он, пропахший морем рыбак, сравнивать свои детские фантазии с тем настоящим, новым чувством, что родилось во мне минуту назад? Неужели он действительно полагает, что может воспрепятствовать бурному потоку всепоглощающей лавы, что уже кипел и бурлил в моем нутре, готовясь вырваться наружу и залить все вокруг? Однако я осадил себя и даже устыдился своих мыслей и чувства превосходства перед моим новым другом, который был, быть может, нисколько не глупее меня и, уж во всяком случае, гораздо добрее и натуральнее. Ведь он не прятал за напыщенностью свою юношескую сентиментальность и показал мне тогда, в самую первую нашу с ним встречу, маленького деревянного тролля, которого готовил в подарок своей подружке… Он так запросто говорил о моем деде-колдуне, как будто колдовство было для него обыденной вещью, и не стеснялся своих заблуждений. Он, в конце концов, стал на мою сторону, когда ему показалось, что его ненаглядная Йонка надо мною издевается… Эх, Оле, Оле! Насколько богаче твой внутренний мир, не занесенный пургой лживых наук и слащавого этикета, тошнотворных правил «светской жизни» и страха проявить слабость! А ведь в твоей крови викинга отваги и решимости столько, сколько ни одному вскормленному в палатах «высокородному» гаденышу и не снилось…

Против моих ожиданий, Оле ничего не сказал мне тогда, не полез в драку и не стал ссориться, он просто легонько ударил меня кулаком в плечо и улыбнулся своей щербатой улыбкой, давая мне понять, что на сегодня разборок достаточно. Я улыбнулся ему в ответ и заговорил о какой-то ерунде, мыслями оставаясь с той, чей смех лишь совсем недавно утих в дюнах. Что на меня тогда нашло, не знаю, должно быть, морской воздух действовал как-то странно или смена привычной обстановки заставила меня искать новых ощущений, но и сейчас, по прошествии стольких лет, мне неясно, что же нашел я тогда в этой взбалмошной, хлипкой девчонке, чье биологическое созревание, повинуясь законам северной крови, еще только-только начиналось, и чья угловатая, лишенная каких-либо примечательностей фигурка никакого плотского вожделения у меня не вызывала, но запала мне в душу…

Однако целью моей не является утомлять вас подробностями моей подростковой чувственности, которая известна и понятна каждому, все это лишь штрихи, дорисовывающие общую картину тех событий, приведших к появлению на моем столе этого жуткого, потертого венка из тубероз.

Проходили дни и недели, наполненные криками чаек, терпким морским воздухом, вкусом малосольной рыбы с молоком и бурливыми эмоциями. Вечерами мы втроем лазали по дюнам, играли в новые для меня игры или рассказывали страшные истории о привидениях да мертвецах, в которых я оказался большим мастером. Меня забавляло, с каким неподдельным вниманием и напряжением слушали мои наивные друзья сочиняемую мной галиматью и, войдя в азарт, выдумывал все новые и новые «законы» потустороннего мира, в истинности которых я их убеждал. С Оле, и без того зашоренным байками его безграмотной бабки, это было не сложно, но и в глазах «премудрой» Йонки, казалось, несколько померк незыблемый до того авторитет ее матери, нудящей про какое-то там Графство Справедливости. Романтиков, старающихся подобными россказнями привить некую мораль своим отпрыскам, предостаточно в любом обществе, и увещевания их не новы, но попробуйте так, как я, обрисовать выход из морских глубин жаждущей мести утопленницы или мерзкое карканье обратившейся в ворону ведьмы! Дуростью этой я покорил сердца моих слушателей и, чувствуя себя всесильным, почивал на лаврах своего превосходства.

Это, как я уже сказал, было вечерами. По утрам же я, пользуясь тем, что Оле с отцом находится в море и подло презрев законы товарищества, осаждал Йонку излияниями своих чувств и грязно домогался ее плотского внимания, которое, по моим понятиям, всеобязательно должно было венчать процедуру ухаживания, на которое я тратил столько сил. Обольщенный лжеумом моих рассказов и лишенных логики выводов ребенок (теперь-то мне ясно, что тогда она была всего лишь ребенком) не смог долго сопротивляться моей настойчивости и внимание это мне уделил. Думаю, сами дюны, наблюдая учиненное мною безобразие, вздыхали от сочувствия: страх в широко раскрытых, прекрасных глазах Йонки, острые, с видимым напряжением воли разомкнутые коленки и трясущиеся, мокрые от слез губы совсем не обязательно являлись признаком ответного чувства, которое, как уверяла Йонка, она ко мне испытывала. Летнее утро еще не успело превратиться в жаркий день, поэтому я, довольный собою, накинул на плечи сидящей без движения и смотрящей в пустоту юной моей любовницы свою куртку, закрепляя тем самым наши новые отношения. Ни подлым, ни мерзким сам себе я тогда не казался, с какой стати? Я искренне собирался провести с облаченным в мой анорак ангелом всю свою жизнь, и как мужчина должен был заботиться о воплощении своих планов. Что до Оле, то его я ни в коей мере не предал: разве Йонка жена ему или невеста? Разве обещал я ему не приближаться к ней, да и он, в конце концов, разве просил меня об этом? Однако что-то с моей совестью было все же не так, разве задавал бы я себе иначе такие вопросы и оправдывался бы перед самим собою?

Сдается мне, что сам Оле видел ситуацию несколько иначе. Он бы, конечно, все равно узнал когда-то о произошедшем, но надо ж было тому случиться, что именно в этот день его отец заметил в баркасе какое-то серьезное повреждение и велел возвращаться назад, едва покинув рыбацкий порт… Потолкавшись немного на берегу – скорее «для порядка», чем для дела, – Оле поступил совершенно логично: обрадованный возможностью провести нежданно выпавший выходной с друзьями, он отправился разыскивать нас с Йонкой.

И разыскал, да не потревожил. Дождавшись момента, когда я накинул на плечи девчонки свой анорак, он просто вышел к нам из-за холма и молча остановился напротив, скрестив руки на груди. Объяснять было нечего. Разборок не было; мы постояли, посмотрели друг на друга и молча разошлись. Йонка еще не освоила бабью повадку – визжать и умолять, а потому просто молчала, глядя на суровые скалы вдали и беснующихся над ними чаек. Да никто у нее ничего и не спрашивал.

Мне было обидно: только-только успел я подружиться с молодым рыбаком и, можно сказать, прикипеть к нему сердцем, как он все испортил вот этим своим насупленным упрямством да ревностью. Ну что ему, в конце концов, далась моя Йонка? Чего он, в самом деле, успокоиться не может? Не лез бы не в свое дело и все было бы хорошо…