Людвиг Павельчик - Рыдания усопших (сборник)

Уже взявшись за ручку ведущей наружу двери, удаляющийся человек все же обернулся и, окинув проницательным взглядом оставшихся, вдруг счастливо осклабился.

Бывший Шарфюрер смотрел на своих новых современников с чувством нескрываемой гордости: он победил смерть и подчинил себе время, заставив судьбу пересмотреть свой вердикт. Как и было обещано, он награжден новой жизнью за муки оставленного в прошлом ада.

Он бегло осмотрел свою новую оболочку, прежний хозяин которой сгорел в далеком 1946-ом и, дернув дверь, вышел наружу, навстречу освобожденному сбежавшим туманом небу.

19.08.2009

В моей скучной, можно сказать рутинной работе психиатра одной из городских клиник соответствующего профиля никогда не бывает, вопреки мнению многих дилетантов врачебного искусства, так называемых «интересных случаев» или захватывающих приключений в компании психически больных. Напротив, работа моя весьма однообразна и скупа на сенсации, которых так жаждут интеллектуально слабые зеваки и уподобляющиеся им журналисты. Я всегда утверждал, что излишнее любопытство и ажиотаж, демонстрируемые широкой публикой по отношению к нашей профессии, в корне своем нездоровы, а бесноватая навязчивость прессы просто омерзительна.

Посему я, как и многие мои коллеги, был вынужден выучиться известной осторожности при распахивании дверей своего парадного, дабы избежать слепящих глаза вспышек фотокамер и навязчивых, с придыханием выкрикиваемых вопросов типа «Он все еще у Вас?», «Что она Вам сказала по поводу убийства?» или «Какие же Вы сделали выводы?!».

Надо сказать, что вывод я сделал пока один – никогда и ни при каких обстоятельствах не заигрывать с прессой. И дело тут не только в моей служебной этике, но и в чисто человеческом раздражении теми, кто мешает твоей работе. Представьте, что вы трудитесь, к примеру, копателем могил, а некто, лучезарно улыбаясь, пинает в черенок Вашей лопаты при каждом взмахе и вопрошает, не нашли ли вы, часом, в яме бриллиантов?

Да, в нашей работе крайне мало увлекательного, а уж в моей вотчине – приемном отделении для психически больных преступников – и подавно. Пациенты отрешенно бродят из угла в угол, подобно редким силуэтам в примолкших на ночь переулках, или же лежат на своих койках, большей частью неподвижно и безучастно, предаваясь своей скорби. Здесь, пожалуй, хуже, чем в тюрьме, ибо продолжительность срока неведома, и перспектива провести в этих мрачных стенах остаток своей, пусть и не всегда наполненной смыслом, жизни радости в сердца этих людей не привносит. Беседы с ними имеют, большей частью, формальный характер, а назначенное лечение призвано лишь напоминать терапируемым, что они все же находятся в лечебном учреждении, хотя и несколько своеобразном.

Должен, однако, признать, что для меня, как специалиста и человека в общем любознательного, деятельность здесь все же не лишена определенной притягательности и даже, быть может, известной доли шарма, что обусловлено, впрочем, отнюдь не каждодневной рутиной, напрочь выевшей остатки былого романтизма из вычерпанной бочки моей души, когда-то казавшейся мне бездонной, но теми редкими, необъяснимыми силами науки случаями, столь ревностно искомыми вездесущими журналистами, которые все же происходят порой в этом логове страха и отчаяния. Но тут я, связанный, помимо всего прочего, путами среднестатистической человеческой совести, встаю на стражу как относительного покоя моих пациентов, так и зыбкого спокойствия окружающего мира, не позволяя спекулировать фактами, смыслом и сущностью коих большинство обывателей проникнуться не в состоянии. А посему в словах моих нет никакого настоящего противоречия и я повторю их еще раз – здесь ничего не происходит.

Отвратительный писк будильника безжалостно вырвал меня из страны чудных грез, по просторам которой я прошатался всю эту воющую метелью ноябрьскую ночь, творя непотребности, за которые и во сне было стыдно. Собрав в слабый спросонья кулак всю волю, что была в наличии, я сбросил с работающего сейчас на два фронта сознания липкие останки сновидений и, опустив ноги на пол, постепенно обрел себя в реальности.

Сквозь заиндевевшее стекло мне, хоть и не без труда, удалось различить беснующиеся снаружи седые локоны непогоды, явно настроенной на расправу со мной, как только я осмелюсь покинуть свою берлогу в гуманном порыве достичь места работы. От больницы меня, правду сказать, отделяла лишь пара сотен метров, но эта мысль явилась мне слабым утешением – настолько раздражающе неприветливым казался сегодня окружающий мир. Бредя в ванную комнату и чувствуя себя безмерно несчастным, я все же нашел в себе силы порадоваться тому обстоятельству, что у меня теперь нет никакой жены, могущей, безусловно, дважды усилить любое негативное чувство. Нет-нет, не подумайте! Жены – это хорошее и, порой, полезное явление, но не здесь и не сейчас, когда и без того все обрыдло.

Запив чашкой чуть теплого, щедро разбавленного молоком кофе наспех проглоченные остатки какой-то вчерашней бурды и облачившись в приготовленный с вечера полосатый костюм из неизвестной мне толстой колючей ткани и такое же колючее пальто, я вышел в метель, тут же мерзкой визгливой собачонкой вцепившуюся мне в лицо.

Надо ли говорить, что расстояние до места работы, обычно преодолеваемое быстро и незаметно, превратилось для меня в этот день в марафонский забег, к финишу которого я пришел на последнем издыхании и проклиная минуту, когда решился на старт.

Но все это я рассказываю только для того, чтобы стало понятно, в каком именно настроении и самочувствии я переступил порог своего кабинета, представляющего собою странную смесь офиса, смотровой и кладовки. Горы бумаг на письменном столе, частично оставленных вчера мною, а в остальном наспех наваленных за ночь нерадивым медперсоналом, повергли меня в раздраженное уныние, а донесшийся до моего слуха чей-то дикий рев заставил меня излишне громко захлопнуть дверь.

Оглядевшись в поисках возможной жертвы, но никого, кроме уменьшенной бронзовой копии мрачного и ни в чем не повинного Дискобола, не обнаружив, я тяжело опустился в свое обветшалое кресло и воззрился на входную дверь, словно ожидая получить оттуда букет цветов в уплату за испытываемую мною досаду.

Однако представители достаточно хорошо изучившего меня за годы совместной служебной деятельности персонала и не думали, ведомые инстинктом самосохранения, нарушать мое утреннее одиночество, предпочитая делать вид, что не заметили моего прихода. Лишь где-то вдалеке, в конце коридора, слышались отдаваемые команды, да кто-то из пациентов размеренно долбил в стену своей палаты, добиваясь какой-то своей справедливости. Все как всегда. Тускло.