Людвиг Павельчик - Рыдания усопших (сборник)

Могила вышла не очень глубокой, пожалуй, чуть больше метра, но я, уже порядком уставший, счел это достаточным. Сбросив туда сверток с супругой, я произнес первую пришедшую мне на ум молитву, быть может, не очень-то и подходящую к случаю, после чего торопливо закидал яму землей. По понятным причинам отказавшись от установки памятника или каких-либо иных опознавательных знаков, я вернулся в машину и, чувствуя несказанное облегчение, отправился восвояси, решив отметить свершившееся погребение в каком-нибудь ресторане. Разумеется, в одиночестве.

Но все увеселения и посиделки когда-то кончаются, и через пару недель (точный счет которым я потерял) я, вымученный, но довольный, вернулся в свой дом, где отныне не обреталось обернутого полиэтиленом чудовища, так долго и плодотворно мучившего меня и терзавшего мою душу. Я отдаю себе отчет, что большинство людей обозначили бы чудовищем именно меня, но ведь это моя жизнь, и самокопание, сколь бы полезным оно ни было, не может длиться вечно. Те люди, которые испытали хотя бы десятую часть того, что довелось испытать мне, поняли бы мое облегчение. Моя судьба – судьба преследуемого мстительным мертвецом заточенца – не может оставить бесчувственными истинных и верующих в Бога ценителей человечности, ибо чем как не куражом нечистых сил было пережитое мною?

Вновь переступив порог своего дома, который, как я надеялся, был теперь от вышеупомянутых сил свободен, я сразу почувствовал себя неуютно, поскольку тепла и дружелюбности в этих стенах за время моего отсутствия явно не прибавилось. Каждый предмет и каждый миллиметр стен по-прежнему смотрел на меня холодно и враждебно, а в спертом воздухе нещадно витал пронизывающий дух могилы. Жуткий озноб пронзил все мое тело, сведя набок челюсть и расцарапав спину. Ладони мои вспотели, а в углах глаз закололо. Близкий к панике, я, машинально присев на край полки для обуви, озирался по сторонам, будучи в полной уверенности, что потустороннее присутствие вот-вот вновь обнаружит себя. В том, что я сам уже обнаружен, я не сомневался.

Прошло несколько тяжких минут, в течение которых я не менял своей позы и, как мне кажется, не дышал. Упрямое тиканье часов где-то в глубине дома становилось все громче – часы нестерпимо стучали уже в самой моей голове, а тени в углах прихожей все более напоминали контуры монстров. Я явственно увидел, как из противоположной стены на меня воззрились горящие глаза убитого и закопанного мною чудовища. Они, как и в моем сне, пылали лютой, нечеловеческой ненавистью ко мне. Тут я с ужасом вспомнил, что в том месте стены, где я увидел взгляд убиенной Мартины, висит зеркало, которое я просто не различил в полумраке, а это значит, что неупокоившаяся бестия стоит сейчас за моей спиной, у двери, и ее дыхания я не чувствую лишь по той причине, что она мертва. Дикий, необузданный страх смерти сорвал меня с места и погнал вперед, в темноту враждебного, населенного ужасами преисподней, дома. Я бежал, не разбирая дороги и натыкаясь на притаившиеся в темноте предметы, местоположения которых я не помнил, бежал бесцельно, гонимый единственной целью – спастись от наступающей мне на пятки покойницы. Я не заметил, как оказался на лестнице, которая привела меня к двери на чердак. Не раздумывая, я толкнул ее и, оказавшись внутри чердачного помещения, с силой захлопнул за собой.

Меня окружила тишина, нарушаемая лишь стуком моего сердца, которое, на удивление, все еще билось. Шагов за собой я не слышал. Неужели то, что шло за мной, прекратило преследование? Чуть отдышавшись, я сделал шаг вперед и снова замер в отчаянии и ужасе, ибо поставленный на попа рулон полиэтиленовой пленки стоял на том же месте, что и раньше, и из недр его все так же торчал испещренный желто-бурыми прожилками крови и мозговой ткани кол, собственноручно заточенный и забитый мною, а затем мною же закопанный вместе с пронзенным им телом. Похороны не удались…

Потом я, кажется, звонил в полицию… Да, у меня не было больше сил, и я позвонил в полицию! Безрезультатно! Я здесь, но и она тоже! Она нашла меня, доктор…»

Рассказчик, дико округлив глаза, как это делают люди в крайней степени страха, затрясся всем телом и, вскочив, бросился к выходу из моего кабинета, перевернув стул и совершенно не отдавая себе отчета в том, что делает. Очевидно, галлюцинации вновь атаковали его и, спровоцировав острое ощущение преследования, вызвали психомоторное возбуждение, вылившееся в панику и попытку бегства.

Множество раз в моей работе мне приходилось нажимать на кнопку тревоги или, если хотите, вызова персонала, однако же сейчас я сделал это чуть помедлив, все еще находясь под впечатлением от услышанного. И действительно, язык повествования Германа Аше был столь насыщен красками, а описываемые им эмоции столь ощутимы, что, случись это в иной ситуации, я, несомненно, поверил бы ему, несмотря на весь мой врачебный опыт.

Моя заминка привела к тому, что пациенту удалось добежать до двери и, распахнув ее, выскочить в коридор. Не медля более, я бросился за ним, по опыту зная, что, находясь в подобном состоянии, больной может натворить серьезных бед, порой непоправимых. Случаи агрессии пациентов и сопряженных с нею увечий, увы, нередки в моей вотчине и реакции требуют немедленной.

С помощью подоспевших санитаров нам удалось, наконец, совладать с Германом Аше, но его животный взгляд и непрекращающиеся попытки избавиться от вязок и покалечить окружающих не позволили мне, к прискорбию, освободить пациента или хотя бы ослабить его оковы, но, напротив, требовали его изоляции в видеообозреваемой палате наблюдения. В ней он, получив инъекцию успокоительного и фиксированный к кровати, и был размещен до «прихода в чувства». Побыв с ним несколько минут и уверившись, что он уснул, я покинул палату для того, чтобы заняться другими своими пациентами, которых забросил, увлеченный повествованием вновь поступившего.

В течение дня я еще несколько раз навестил Германа, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. В один из этих визитов я обнаружил, что он не спит, но в состоянии пребывает далеком от удовлетворительного: во взгляде его по-прежнему не было ничего человеческого, а мышцы судорожно напрягались, как будто он все еще пытался освободиться или же спастись от чего-то. Губы его шевелились, он что-то шептал мне, но, наклонившись к нему и прислушавшись, я сумел различить лишь «Она здесь!», что лишний раз подтверждало тот факт, что пациент до сих пор находится во власти своих болезненных переживаний. Назначив следующую инъекцию, я вышел из палаты, искренне огорченный отсутствием сиюминутного положительного эффекта. Чем-то этот человек был мне симпатичен, и преступление, которое он, вероятно, совершил уже будучи тяжко больным, не вызывало во мне, в отличие от общественности, желания немедленно его распять. Впрочем, и откровенно симпатизировать кому-либо из пациентов я тоже права не имел, так как, будучи судебным психиатром, обязан был оставаться беспристрастным.