Роберт Стивенсон - Алмаз раджи (сборник)

Однако Жан-Мари не послушался мучителя, а совершенно неожиданно разразился жутким плачем и бросился вон из беседки.

– Казимир, ты сущий зверь, – бросила Анастази брату и помчалась вдогонку за беглецом.

– Ты, брат, уж слишком много себе позволяешь, – начал было Депрэ.

– Поставь себя на мое место, – перебил его Казимир. – Ты телеграфируешь мне, просишь бросить все дела и мчаться сюда – дескать, я тебе нужен до зарезу. Я приезжаю, спрашиваю, в чем дело, а ты говоришь: «Найди мне вора». Я его нахожу и говорю: вот он! Чего вы еще от меня хотите? Тебе не нравится, что дело приняло такой оборот? Да я-то тут при чем? И что тут обидного?

Гнев доктора Депрэ тем временем возрастал.

– Ладно, я готов поблагодарить тебя даже за неуместное усердие. Но, во всяком случае, предположить такую нелепость…

– Слушай, Анри, кто из вас – ты или твоя жена – украл вещи?

– Ни я, ни она.

– Ну так украл их мальчишка, вот тебе и весь сказ! Надеюсь, вопрос исчерпан, и мы не будем к нему возвращаться, – закончил шурин, вынимая портсигар из кармана.

– Нет, я скажу, – настаивал доктор. – Если бы этот мальчик сам стал уверять меня, что он и есть вор, я бы расхохотался ему в лицо, а если б и поверил, то сказал бы, что он сделал это с добрым умыслом.

– Ладно, – снисходительно улыбнулся Казимир. – Дай-ка мне прикурить, у меня времени в обрез… Кстати, когда ты, наконец, уполномочишь меня продать твои турецкие облигации? Я ведь сообщал, что там не все благополучно. И теперь повторяю, что собственно ради этого и приехал… Ты не имеешь обыкновения отвечать на письма, неисправимый лентяй, и не придаешь значения моим советам. Я уверен, что это для тебя не пройдет безнаказанно …

– Я никогда не сомневался в твоей деловитости, любезный брат, – ласково произнес доктор, – но… но… ведь ты же не всеведущ!

– Ну, голубчик, тогда можешь оставаться при своих бумажонках, которые завтра пойдут на обертку для колбас, и при своем честнейшем и благороднейшем конюхе, черт бы вас всех побрал! Я ухожу. Кланяйся от меня Стази, а если желаешь, можешь передать поклон и твоему висельнику-сынку. До свиданья!

С тем Казимир и ушел. В тот же вечер доктор по косточкам разобрал характер братца в присутствии сестрицы.

Примирение с Жаном-Мари шло довольно туго. Его ничем нельзя было утешить. Он твердил, что уйдет от них, и поминутно заливался слезами. Целый час билась с ним Анастази, пока ей не удалось уговорить мальчика. Она отыскала мужа и в большом волнении рассказала ему, чего ей стоило уломать приемного сына.

– Сначала он и слышать не хотел: «Уйду да уйду!». Ох, этот клад! Все из-за него, проклятого, и вышло! Он так плакал, так плакал, что, кажется, все свое сердце выплакал, и согласился остаться лишь с одним условием: чтобы никто никогда не упоминал ни об этом постыдном подозрении, ни о самой краже. Только так он согласен жить по-прежнему у своих друзей.

– Полагаю, моя готовность принять такие условия не подлежит сомнению, – заметил доктор, нахохлившись, как петух.

– Стало быть, я могу сказать ему, что ты согласен? Ах, Анри, это так похоже на тебя! У тебя такое доброе, благородное сердце!

Услышав это, доктор сразу повеселел и спесиво вздернул подбородок.

– Ступай, ангел мой, успокой ребенка, – промолвил он с достоинством, – скажи, что этот вопрос погребен навеки…

Вскоре до крайности сконфуженный Жан-Мари, с распухшими от слез глазами, вышел из добровольного заточения и вернулся к обычным занятиям. Из трех членов семьи, собравшихся в этот вечер за ужином, он один все еще чувствовал себя несчастным. Доктор пребывал в настолько игривом настроении, что провозгласил надгробное слово исчезнувшим драгоценностям:

– В конце концов, этот эпизод доставил нам только удовольствие и позабавил нас. Мы ничего не потеряли, а напротив, выиграли, приобрели: я – новую трость, Анастази – новое платье, Жан-Мари – кепи новейшего фасона. Кроме того, у нас еще остался суп из черепахи – блюдо очень тонкое и здоровое, и мы распили бутылку старого рейнвейна. Всему этому я очень рад, а то прямо не знал, что и делать с этим рейнвейном. А теперь одной из трех бутылок мы приветствовали появление нашего призрачного богатства, вторую разопьем сейчас, чтобы утешиться после его исчезновения, а третью откупорим на свадебном завтраке Жана-Мари!

Двухэтажный, окрашенный светло-желтой краской, со старой черепичной, поросшей мохом кровлей, этот дом стоял в углу докторской усадьбы и одной стеной выходил на улицу. Дом был просторный, нескладный и неудобный; сквозняки гуляли в нем, как хотели. Полы, потолки – все перекосилось и расползалось в разные стороны. Пол в одной комнате скатывался вправо, в другой – влево. Крыша накренилась к саду, и если бы дом не содержали в безукоризненной чистоте – окна всегда были вымыты, дверные ручки и оконные запоры сверкали, словно золотые, все постоянно мылось и чистилось, – никто бы не подумал, что в нем живут люди, привыкшие к известным удобствам.

В руках более небрежных и неряшливых людей дом давно бы развалился, но семья доктора с ним сжилась, и Депрэ всегда воодушевлялся, рассказывая где-то вычитанные легенды о своем жилище, а порой пытался описать характеры и нравы всех его былых владельцев – начиная с купца, восстановившего дом после вражеского нашествия, и заканчивая крестьянином, продавшего ему эту усадьбу втридорога. Никому, однако, и в голову не приходило, что под этим кровом жить уже просто опасно: дом простоял четыре столетия, простоит и еще!

Зимой, последовавшей за находкой франшарского клада, у доктора и его супруги появилась забота, отодвинувшая утрату случайно свалившегося на них богатства на задний план. С Жаном-Мари что-то приключилось. Иногда он становился лихорадочно деятелен и тогда не знал, как угодить своим приемным родителям, становился гораздо словоохотливее, внимательнее вслушивался в наставления доктора и прилежнее занимался уроками. Но чаще его одолевала хандра, и тогда он по целым дням не раскрывал рта, страшно огорчая этим своих приемных родителей.

День шел за днем, а здоровье Жана-Мари ухудшалось. Доктор во всем винил погоду. Действительно, зима стояла холодная, бурная, мрачная. Депрэ послал за своим коллегой в Буррон, после чего сам стал усердно лечиться неизвестно от какой болезни. И он, и Жан-Мари должны были принимать лекарства в разное время дня.

– Первое дело в лечении – аккуратность, – говаривал доктор, и хотя снадобья бурронского коллеги мальчику пользы не приносили, зато его покровителю они не причиняли вреда.

В один чрезвычайно ненастный день малыш был в особенно подавленном настроении. Ветер за окнами завывал, надвигалась буря. В небе стремительно неслись сизые тучи, изорванные ветром в клочья; солнце показывалось лишь на мгновенье, и снова наступал сумрак, в котором хлестал косой дождь. Ветер все усиливался, ревел, гнул старые деревья, уносил опавшие листья.