Эли Берте - Жеводанский зверь

На этот раз Леонс был поражен.

– Постойте, – сказал он с волнением, – я действительно помню, что в тот день, когда я уезжал из аббатства, туда приехало какое-то духовное лицо… Потом угрюмые физиономии монахов, очевидное беспокойство моего дяди, а в особенности его желание, чтобы я поскорее уехал… О ради бога, барон, – продолжал Леонс умоляющим голосом, – не скрывайте от меня ничего! Какие причины могли заставить епископа так строго обойтись с добрыми монахами, а особенно с моим дорогим дядей… ведь вы, без сомнения, говорили о нем?

– Я уже, может быть, и так слишком много сказал, – ответил Ларош-Боассо с таинственным видом. – Мне не хотелось бы вас огорчать, мосье Леонс, потому что вы действительно славный молодой человек и я не распространяю на вас мою законную ненависть к этим презренным монахам… Оставим этот предмет, он неприятен для нас обоих. Смерть двух моих свидетелей, вероятно, изменит ход дела; обвинение, недостаточно доказанное, падет само собой, а меня, может быть, эти ушлые отцы обвинят в клевете… Увидим!..

– Барон, – продолжал Леонс с возрастающей тоской, – я не могу судить вас, но умоляю рассказать мне о происшествии, случившемся в Фронтенаке после моего отъезда.

– Я предпочел бы, чтобы кто-то другой рассказал вам подробности этого весьма неприятного дела, – возразил Ларош-Боассо с отвращением в голосе. – Но если я вас оскорблю, вспомните, что вы сами вынудили меня рассказать вам все… Знайте же, что фронтенакских монахов обвиняют в убийстве ребенка, виконта де Варина!

Изумление отразилось на лице Леонса.

– Подобное обвинение… невероятно… нелепо… – забормотал он.

– Вы можете думать так, однако обвинение опирается на многочисленные улики. Без сомнения, оно показалось нелепым далеко не всем, потому что король счел нужным послать в аббатство знаменитого прелата, чтобы начать следствие. Королевский посланный, собрав сведения, наложил интердикт на монастырь и осудил приора на строгое заточение.

– Неужели, – спросил Леонс задыхающимся голосом, – мой дядя замешан в этом деле?

– Фронтенакский приор скомпрометирован весьма сильно. Он считается главным виновником смерти молодого виконта де Варина. И как в этом сомневаться, когда Жанно, один из погибших в пропасти, бывший тогда пастухом, встретил отца Бонавантюра возле замка Варина за несколько минут до трагической кончины мальчика?

– Это неправда, это неправда! – вскричал Леонс, побледнев, но с чрезвычайной энергией. – Добрый, мудрый, великодушный приор виновен в подобном преступлении? Это нелепо, говорю я вам! Ваша ненависть ко всем фронтенакским монахам, и особенно к моему уважаемому дяде, совершенно ослепила вас, если вы способны поверить в подобные вещи!

Это горячее возражение не могло не возбудить гнев Ларош-Боассо, но он сдержался и продолжал снисходительным тоном:

– Я не стану сердиться за некоторые не совсем сдержанные слова, вырвавшиеся у вас. Вы защищаете честь близкого родственника, который вас вскормил и воспитал. Неудивительно, что вы не можете поверить в его виновность. Впрочем, вы, может быть, скоро одержите верх; я вам говорил, что невозможность представить двух важных свидетелей может переменить дело, и аббаты, не имеющие недостатка ни в могуществе, ни в связях, выйдут белыми, как снег, хоть они и черны, как уголь!

Эти последние слова были произнесены угрожающим тоном, Ларош-Боассо, раздосадованный случившимся, испытывал некоторое облегчение, терзая своими намеками доверчивого юношу. В этом барон весьма преуспел. Леонс был расстроен и напуган. Однако он вдруг поднял голову.

– Барон, – сказал он с жаром, – я уверен, что обвинение это – фальшь, ложь, клевета… И когда правосудие это выяснит, я надеюсь в свою очередь потребовать отчета у клеветника!

И он ускорил шаг, чтобы догнать группу, шедшую впереди. Ларош-Боассо улыбался с видом удовлетворенного мщения.

Они приближались к мызе, строения которой виднелись издали в вечернем тумане. Как только показались охотники, какой-то человек вышел из дома и побежал навстречу к ним.

Это был Лабранш, доверенный слуга Ларош-Боассо. Он быстро сказал своему господину:

– Есть письма для вас, барон. Их принес конюх мадам Ришар. Этот бедный малый гнался за нами два дня и с трудом нас нашел. Зная, как вы ждете новостей, я поспешил…

– Очень хорошо, Лабранш, за твое усердие ты получишь луидор, как только у меня появятся деньги… Но где же эти письма?

– Посыльный хочет отдать их вам в собственные руки. Одно из Флорака, другое из Меркоара.

– Из Меркоара? – повторил Ларош-Боассо с удивлением. – Кто может мне оттуда писать? А другое, наверное, от Легри, моего поверенного. Должно быть, он сообщает мне что-то важное…

Он ускорил шаг и скоро поравнялся с Леонсом, который был мрачнее тучи. Барон подошел к нему и попытался завязать разговор; молодой человек отвернулся.

– Вы на меня сердитесь, – сказал барон тоном дружеского упрека, – а между тем я не дал вам повода сердиться на меня. Послушайте, сейчас вы сомневались в некоторых фактах, сообщенных мною вам, и я хочу доказать их справедливость. Я узнал, что мне принесли письма из Флорака и Меркоара. Вы можете остановиться на этой мызе, побыть у меня в гостях, и я сообщу вам содержание этой корреспонденции, которая, вероятно, относится к делу фронтенакского приора. Или я ошибаюсь, или вы найдете в ней доказательства того, что слова мои справедливы.

Леонс не испытывал к барону особого доверия, но растревоженное хитрыми уловками Ларош-Боассо любопытство не давало юноше покоя. К тому же его очень интересовало содержание письма из Меркоара, потому что в этом письме наверняка говорилось о Кристине де Баржак, с которой он давно уже не виделся. После короткого раздумья он ответил барону:

– Хорошо, я выслушаю известия, которые вы мне сообщите. И я надеюсь, что ваши домыслы будут опровергнуты, а вы сами пожалеете о своих поступках.

Они дошли до мызы. Мартен и другие горцы не захотели войти к Фереолю, которого теперь считали своим врагом; они предпочли ждать Леонса у дверей, коченея от холода. Фереоль, со своей стороны, не приглашал соседей отдохнуть у своего очага и лишь бросал на них мрачные взгляды. С тех пор как он узнал о результате предприятия, то есть о смерти своего родственника Жанно, его мучили угрызения совести. Но горец был слишком горд, чтоб сознаться в своей ошибке, и не смел сердиться на барона – главную причину этого несчастья – поэтому-то он и воспылал такой ненавистью к Мартену, своему соседу и ровне. Это дело тотчас после отъезда посторонних должно было сделаться началом продолжительной и ожесточенной войны семейств, столь традиционной для этих мест.