Максим Солодкий - Шорох и трепет (сборник)

Я стою, вжавшись в сырую стену подъезда, и истекаю холодным потом от безудержного ужаса, что целый месяц моей тонкой работы: угрожающих писем, подброшенных фишек, звонков с молчанием – что всё это зря, что она не придёт по «случайно» попавшему к ней адресу бабки-колдуньи («Сниму порчу, сглаз и проч.») и ускользнёт от меня в день, который по Некрогороскопу единственно идеален для моего тринадцатого жертвоприношения! Я стою и чувствую, как влажна моя ладонь, сжимающая рукоять посеребрённого немецкого штык-ножа. И я чувствую, как начинает бить меня нервная дрожь – от висков и к кончикам пальцев. Из последних сил я пытаюсь побороть свой страх и направить – всей своей волей! – моё сознание на звуки снаружи: это шаги! Но, боже мой, как же я боюсь, что это не она…

1. В двери

Он очень рад видеть Викки. Хорошо, что она сегодня пораньше! – – И она его тоже рада видеть, но ей надо очень-очень серьезно поговорить с ним. – – Он не может: ему нужно вывезти строительный мусор после ремонта в гараже. Да-да, он про эти пакеты у его машины. А потом они поговорят. – – Но она не может ждать… Она давно собиралась и наконец решилась… Он замечательный, и этот год вместе был чудесный, но… она любит другого. И хочет уйти… – – Вот как, да?.. А он его знает? – – Она очень просит простить ее… точнее их. Это Роберт. Его друг. – – Простить… Об этом всем нужно поговорить, когда он вернется… Нет-нет, он сейчас поедет. Ему тем более нужно проветриться. А она… Может быть, она подумает? Роберт (он-то знает его хорошо!) очень ненадежный парень… – – Она думает, что думать тут нечего.

…И вот она стоит в двери их дома и смотрит, как он грузит пакеты, в которых среди мусора аккуратно уложен расчлененный им два часа назад Роберт. А он укладывает пакеты в машину и думает о том, что у нее еще будет время подумать.

2. Посланец

Да, господин большой шериф, он больше не будет плакать. Да, он повторит то, что говорил, потому что это правда, и другой правды у него нету. У той штуки, что разорвала его папу, маму и сестру Эн, шесть рук, когти острее ножа и пасть, как у ти-рекса. Да, господин большой шериф, оно оставило его в живых и даже спросило, хочет ли он жить. За это он пообещал этому «оно» кое-что. Ему было очень страшно, господин шериф, и он очень хотел жить. Да, господин шериф Берк, он скажет, что он пообещал, и он не будет ломать комедию, он не знает, что такое «ломать комедию». Откуда он знает, что господина шерифа зовут Берк? Нет, это оно сказало ему, что его будет допрашивать господин большой шериф Берк. И попросило-то оно сущий пустяк: сказать господину Берку какой-то адрес. Какой? Он точно запомнил, хотя и было очень-очень страшно. Нью-Роуд, 7. Он запомнил, хотя и было очень страшно.

…Мальчик сидит на носилках и смотрит, как большой шериф Берк несется сквозь ограждение и толпу зевак с криком «Машину! Машину мне!», и хотя мальчику всего 5 лет, он вдруг понимает, как и почему со смены примчался его папа-пожарный, когда оно уже бесчинствовало в их доме.

3. Она и смерть

За те несколько долей секунды, что она смотрела на террориста с «Узи», перед ее глазами промелькнула вся ее жизнь. Детство: слезы, поездки к бабушке, лагерь скаутов, где случилось ЭТО, братья, школа, каникулы. Потом то, что после: работа в отеле, супермаркете, этот аэропорт наконец… Учеба заочно, статус менеджера зала, свадьба, дети. Она никогда не была счастливой, но жила… интенсивно что ли? Может быть, ей мешало ЭТО, а может, наоборот помогало… Ее «фильм» заканчивался туалетной комнатой аэропорта, где человек в маске и с пистолетом-пулеметом, на ствол которого был навинчен огромный глушитель, уже вдавливал (время текло так медленно!) гашетку, чтобы поставить точку в ее жизни… Может быть, это и хорошо? Пора уже прекратить ЭТО? Откуда-то вдруг всплыли слова галантного персонажа из любимого сериала: «Что мы говорим богу Смерти, девочка? Нет-нет, не сегодня!»

…Действительно, почему именно сегодня? И от руки кого? Этого дылды-фанатика? Нет, не сегодня день ее смерти. Сегодня она сама – Смерть! Доли секунды ее размышлений кончились тем, что темное ЭТО в ней проснулось – и страшный удар отшвырнул террориста к раковине. Пулемет укатился под дверь кабинки. А когда он оторвал лицо от пола, на него смотрела уже не испуганная женщина, а рычащая волчица.

– Папа, а, папа…

Виктор оторвал глаза от монитора и посмотрел на стоящего в двери трехлетнего сына, который теребил рукава пижамы и явно собирался реветь.

– Да, мой герой.

– Папа, папа, там хокка! – он показал рукой на спальную, – Папа, а, папа, пойдем спать со мною… – заныл-таки сын, и Виктор встал из-за стола.

Он подхватил сына на руки, прижал к себе и понес в спальную.

– Хокки не бывает. – сказал Виктор сыну, укладывая его в кровать.

– Бывает! Он там, в шкафу… скрипит! Папа, хочу, чтобы мама приехала… Папа, а, папа, а где мама?

Виктор решил, что слово «сессия» едва ли удовлетворит сына и обошелся простым «Мама учится».

– Папа, я не хочу, чтобы мама училась… Когда ее нет, приходит хокка!

Виктор лег рядом с сыном, сделал чуть ярче ночник, сказал:

– Хокки не бывает. Это раз. А во-вторых, такому большому мальчику, как ты, уже стыдно бояться!

– Я не большой, я маааленький. – уже без хныканья резюмировал сын и погладил Виктора, словно говоря спасибо за присутствие рядом, по щетинистому лицу.

– Ну, – улыбнулся Виктор, – ты уже большой. И храбрый. Вот папа, когда ему было три года никаких хокк не боялся! – в голосе Виктора скользнуло раздражение, которого он сам устыдился.

– Боялся, маленький лжец! – сказала Виктору его совесть, подбросив жару к его лицу. «Да, боялся, – признался он ей, – Но ведь мене всего мы терпимы к тем проблемам наших детей, в которых они повторяют нас… как если верим в то, что дети только для того и созданы нами, чтобы исправлять наши ошибки, и отклонение их от этой миссии – Грех Наистрашнейший. Однако вся беда в том, что при этом, мы больше всего хотим их похожести на нас, на любимых, доказывая тем самым лучше всего прочего вечную двойственность человеческих»«хочу»». Впрочем, Совесть, просто отвянь нафик!..» Закончив столь философский диалог с совестью столь грубым посылом, Виктор повернул голову к сыну и уставился в его бездонные широко открытые глаза.

– Папа, а, папа, – прошептал он Виктору, – а ты прогонишь хокку?

– Прогоню, – пообещал Виктор, – обязательно прогоню.

Сын словно ждал лишь этого обещания – засопел ровнее, а через минуту спал.

Виктор уже собирался идти работать дальше, приподнялся на локтях, но неожиданно замер, точно собака в стойке по дичи. Побыв без движения минуты три, Виктор мотнул головой, пружинисто встал и пошел на кухню. Что-то изменилось во всем его облике, он двигался плавно и хищно, напоминая уже скорее представителя семейства кошачьих. Имейся у Виктора сторонний наблюдатель, он подметил бы, что настроение у него заметно поднялось. При этом потешался он сам над собой.