Игорь Кром - Самая страшная книга 2015

Христоф не пускал в сад посторонних. За редким исключением товар развозили по лавкам его помощники, почти такие же угрюмые, как хозяин. Разговаривали они неохотно и мало, будто скрывая какую-то тайну. Сад будоражил воображение герцбуржцев помоложе; родители тщетно убеждали их, что никакой тайны нет.

И это было правдой. За решётчатыми воротами Христоф укрывался от людей — и только. В юные годы ему, крестьянскому сыну, привелось перенести немало унижений. Хозяева, бюргеры и знать, в ту пору приравнивали цветовода к хорошо выдрессированной собаке. Но кропотливым трудом Христоф завоёвывал себе положение. Накопив немного денег, он завёл в окрестностях Герцбурга собственный садик (который скоро разросся), вывел три сорта дорогих лилий — и разбогател. С достатком пришло уважение, и в сорок лет ему вверили городской сад, где он водворился полновластно. Он выгнал всех трутней и наладил всё так, что сад стал славой Герцбурга.

Домик его стоял в глубине сада. Христоф выходил нечасто: по делам и в церковь. Раз в месяц он пешком отправлялся за город — за образцами для скрещивания; во всём же прочем жил отшельником и людям не докучал.

И все же садовника не любили. Едва сутулая фигура показывалась из-за угла, знакомые с Христофом переходили на противоположную сторону. Он стучал чёрной тростью по булыжнику мостовой — не стучал даже, а колотил, что вызывало мигрень у пожилых дам. Шёл он, не считаясь с другими прохожими. Случалось, наконечник трости ударял по чьей-нибудь ноге. Пострадавший возмущённо требовал извинений; Христоф, ухмыляясь, фыркал из-под пышных усов: «Не извольте серчать, дорогой господин!» Дорогой господин почему-то чувствовал себя неуютно и больше со стариком уже не связывался.

Он ни с кем не здоровался — даже с мэром. Однажды мэр оскорбился и послал садовнику гневное письмо. Тот в ответ сослался на слабое зрение. И точно, улочки в Герцбурге были узкими и тёмными — стариковские глаза могли и не углядеть кого-то в густой тени. Мэра объяснение удовлетворило, но приказчики лавок только качали головами. От взора Христофа не ускользало ничего — ни мелкая монетка, ни приписка мелким почерком в договоре.

В церкви садовник садился всегда на одно и то же место, презрев всякую иерархию и манеры. От него отсаживались на почтительное расстояние. Пастор, напротив, его уважал: проповедь проходила в тишине и порядке, если этот скромный прихожанин сидел на своей скамье. Он не шикал; хватало одного взгляда из-под косматых бровей, чтобы болтун осёкся. Родители наделили Христофа могучим телосложением, мрачным лицом и крепкими кулаками. Всё он сохранил до старости, и лезть на рожон не хотелось никому.

Новые в городе люди звали его на приёмы — и не получали даже условного отказа. Иные негодовали и грозили сжить садовника со света, но вскоре остывали: уж такой был человек. И негодование совсем утихало, когда узнавали о его происхождении.

Христофа не любили, но с ним мирились и ему не перечили… пока в Герцбурге не появился новый почтмейстер.

Одним воскресным утром садовник явился, как обычно, в церковь. Был жаркий день, и в плотном костюме он изрядно взопрел. Служба ещё не началась. Шагая между рядами, старик отирал платком пот со лба. Когда он подошёл к своей скамье, та оказалась занята. Какой-то тучный господин восседал на его, Христофа, законном месте и очевидно страдал от жары и скуки. Серый сюртук вздувался на круглых плечах; казалось, он вот-вот лопнет. По плешивой голове обильно —будто она таяла — текли крупные капли.

Христоф сказал:

— Будьте так любезны освободить мою скамью.

Толстяк с трудом повернул голову и пробубнил:

— Да-да, конечно я подвинусь.

Христоф процедил:

— Я никого не просил подвигаться . Я просил освободить мою скамью .

Тучный господин его будто и не слышал. Точно громадный слизень, он медленно пополз вправо, пока из-под обширного зада не выпростался кусочек скамьи.

— Пожалуйте, — улыбнулся он. — Я новый почтмейстер Герцбурга. С кем имею честь беседовать?

Садовник затрясся от злости. Трость застучала по мрамору, как дятел по дубу, потом заходила в руках и вдруг взлетела. Удар обрушился на спинку соседней скамьи, но бивший охотнее направил бы его на голову почтмейстера. Тот в изумлении разинул рот.

На кафедре возник пастор, сияющий ослепительней церковных стен.

— Братья и сёстры!.. — начал было он, но увидев быстро удаляющуюся спину Христофа, запнулся.

Происшествие обсуждали несколько дней. Почтмейстер оказался человеком незлобивым и сам заступался за вспыльчивого старика.

А тот ненавидел — люто, до безумия. В улыбке толстяка он усмотрел насмешку. Всколыхнули рассудок гнетущие воспоминания. Вот такой же ухмылкой Христофа ставили тогда на место. Над ним забавлялись и ради пущей остроты притворялись, что он среди равных. Но это было, как и сейчас, единственно для виду. Чего бы он не достиг, для них он остаётся грязным крестьянским сынком, который имел наглость из деревенской глуши перебраться в Герцбург.

Переживания не сказались на искусстве Христофа: его цветы по-прежнему околдовывали людей. Но жизнь стала для садовника невыносимой. Он почти не выходил за пределы сада: боялся, что снова осмеют.

И тогда он решил убить почтмейстера. Сидя лунными ночами на скамеечке перед домом, Христоф перебирал в памяти всевозможные способы умерщвления. Однако все представлялись или недостаточно жестокими, или слишком опасными для него самого. А он не желал гибнуть из-за «жирной свиньи» — предмета своей ненависти.

Христоф смотрел на луну, луна взирала на Христофа. Ночи приходили и уходили, а он так и не мог ничего придумать.

Одним летним утром садовник беззвучно отворил и тут же закрыл калитку в воротах. Как никогда он не хотел привлекать внимания. Христоф вдохнул — как бы неохотно — прохладного воздуха и двинулся прочь. Он держался тени и в своей скромной робе, с холщовым мешком на плече, был совсем неприметным. Герцбург спал, из некоторых окон ещё доносился трубный храп.

Небо над двускатными крышами ширилось и выцветало.

Сутулый гигант выбирал переулки потемнее. Если какая-нибудь ранняя пташка и видела его, то принимала за обыкновенного работника, идущего по своим немудрёным делам.

Почтмейстерский дом стоял в начале Гранитной аллеи. Христоф окинул его сумрачным взором, не задерживая шагов. Через высоченную дверь жирная свинья выползала из своего логова. Но садовник поклялся, что наступит день, когда этого не случится.

Особенных причин для спешки не было, и всё же шел он ходко, почти стремительно. Когда солнце окончательно утвердилось где-то среди снежных облаков, Герцбург уже остался у него за спиной. В западном направлении ходили и ездили нечасто: колея тракта здесь еле угадывалась. Путник вскоре свернул с него налево и затерялся средь изумрудных взгорий.