Николай Переяслов - Перед прочтением — сжечь!

— Ну, ты сказанула, в натуре…

— Вот я и говорю тебе: лучше бы вы какие-нибудь стихи печатали. Поэзия всегда была намного духовнее и чище прозы.

— Да кто её сегодня читает, эту твою поэзию? Её же никто не покупает!

— Неправда, на книги настоящих поэтов всегда есть спрос! Как бы ни менялось время, а люди любили и продолжают любить стихи Пушкина, Блока, Есенина… Да и разве только их одних? А Георгия Шенгели или, скажем, Александра Кочеткова? Помнишь его чудесную «Балладу о прокуренном вагоне» — её в фильме «Ирония судьбы» Андрей Мягков за кадром читает? — спросила она и, не дожидаясь моего ответа, сама же с упоением продекламировала:

— Ну, ты тоже… — хмыкнул я скептически. — Нашла достойную замену. «Нечеловеческая сила, в одной давильне всё калеча…» Чем же этот твой кочетковский «хрен» слаще нашей кинговской «редьки»?

— Да хотя бы тем, что над всем драматизмом этих строчек сияет образ высокой человеческой любви! «С любимыми — не расставайтесь, с любимыми — не расставайтесь, с любимыми — не расставайтесь, всем сердцем прорастайте в них!..» Неужели ты не слышишь, что это не просто стихотворение, а поистине — заклинание против сил зла, самый настоящий магический оберег, а?..

— Ну, и что нам теперь делать? Давай мы будем печатать на каждой обложке надпись: «Издательство предупреждает: содержание данной книги — опасно для вашей жизни». Это, по-твоему, кому-то поможет?

— Лучше уж: «Перед прочтением — сжечь!»

Видя перед собой Светкины широко распахнутые зелёные глаза, я мог согласиться с чем угодно, с самыми её нелепыми и абсурдными доводами. А тут и всего-то — подумаешь! — речь шла о том, чтобы сочинения такого неоднозначного писателя не издавать без авторитетного предисловия. Я ведь тоже своему Отечеству не враг, я вижу, чем для нас оборачивается вся эта американизация хренова, приволокшая на наши улицы почти неприкрытую наркоторговлю, проституцию и всякие прочие «общечеловеческие ценности». Так почему бы мне не послушаться совета умной и красивой женщины?

И я принялся убеждать ребят, что кому-то из нас надо непременно съездить в Москву и заказать там какому-нибудь из столичных критиков вступительную статью для нашего издания Кинга.

— Ты представляешь, какой гонорарище затребует за свою писанину этот твой столичный критик? — сильнее всех, конечно, раскипятился Лёха. — Вот выпустим собрание сочинений, пускай они потом его покупают, читают и публикуют в газетах свои отклики. А то ведь сейчас никто никого не читает, а только все ноют да жалуются! Мол, масскультура их, бедненьких, одолела, Чейз да Пелевин виноваты…

— А ты когда-нибудь слышал такое слово: «пиар» называется? — напирал я. — Чтоб изданную нами книгу захотел купить хоть один покупатель, он о ней сначала должен как минимум что-нибудь где-то услышать. Предисловие известного критика как раз и поможет нам её рекламировать, привлечёт внимание рецензентов…

— Но сначала — отвлечёт деньги из наших карманов, — не хотел просто так угомоняться Лёшка.

Однако кое-какую сумму для этого дела мы вскорости всё-таки раздобыли, и дня через три после этого разговора я сел на проходивший через Красногвардейск пассажирский поезд и на следующий день уже был в белокаменной. Там я, никуда не заезжая, нырнул прямо у вокзала в метро и, разглядывая заклеенные рекламой стены вагона ( «Хорошо иметь ДОМИК В ДЕРЕВНЕ. Молоко цельное. 3,5 %» ), доехал по Кольцевой линии до станции «Парк культуры» и, выйдя из неё на Комсомольский проспект, прямиком направился в поисках дома № 13, где, как мне сказали, размещалось правление Союза писателей России.

«Ну, надо же! — ещё мелькнула у меня тогда мысль. — Даже в этом — и то проявляется мистика! Чтобы подстраховаться от действия чертовщины, я приехал не куда-нибудь, а именно в дом, отмеченный номером 13. Что это, если не та же чертовщина?..»

Пройдя мимо красивейшего в Москве изразцового храма Николы в Хамовниках, в котором, как я слышал, было когда-то впервые оглашено решение Синода об отлучении графа Льва Николаевича Толстого от Церкви, я увидел на другой стороне проспекта трёхэтажное жёлтое здание с белыми колоннами и, перейдя по «зебре» проезжую часть, вошёл внутрь. К моему удивлению, никто на вахте даже не поинтересовался, к кому это я направляюсь, и поэтому, миновав небольшой холл с книжным прилавком, я пустился тыкаться во все двери писательской конторы самостоятельно, приготовив себя к тому, что в любую секунду могу нос к носу столкнуться с Евтушенко, Солженицыным, а то и самим Юрием Поляковым.

Но встретившиеся в коридоре лица были мне абсолютно незнакомы.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я, заглянув в один из кабинетов, к миловидной светловолосой женщине, — кто бы здесь мог написать предисловие к собранию сочинений Кинга?

— Кима? — продолжая раскладывать на длинном столе какие-то книги и рукописи, уточнила она. — Это из какой организации? Из Приморской?

— Да нет, — поправил я, — не Кима, а Кинга, Стивена Кинга. Это известный американский писатель, и нашему издательству нужно предисловие к его собранию. У вас кто-нибудь может его написать?

— Наш Союз — патриотический, он объединяет таких виднейших писателей России как Валентин Распутин, Василий Белов, Иван Сабило… Да и разве только их одних? У нас много хороших авторов — к примеру, Виктор Смирнов из Смоленска, Матвей Чойбонов из Бурятии или, скажем, Геннадий Попов из Орла… Но американцами мы не занимаемся, это не наша сфера. Хотя… сходите в газету «За день до литературы» к Дударенко — это в самый конец по этому же коридору, только в обратную сторону, а там повернуть налево. Он у нас пишет обо всех на свете, даже о Витухновской и Гульфикарове. Может быть, и для вашего издательства согласится…

— Спасибо, — поблагодарил я блондинку и, проследовав в другой конец коридора, повернул там в небольшой его аппендикс, постучал в полированную дверь с табличкой «Будимир Дударенко» и, открыв её, попал в малюсенький кабинет, в котором среди синих шкафов, набитых газетами и книгами, увидел сидящего за столом бледного коротко стриженного человека в очках, одетого в строгий чёрный костюм, из-под которого прямо-таки полыхала в глаза алая, как пионерский галстук советской эпохи (или же, как описанная Гоголем в «Сорочинской ярмарке» красная свитка ), трикотажная жилетка.