Галина Евдокимова - Самая страшная книга 2015 (сборник)

– А как Сашка?

– Спит. Спит уже минут пятнадцать как.

– А сколько я там был?

– Полчаса.

Фотоаппарат мы завернули сначала в салфетку – а потом в плотную скатерть. Разбили его молотком, и я зарыл все под окнами профессора. Туда же, в эту же ямку, я бросил и разломанную предварительно карточку.

– Думаю, что все теперь в порядке, – сказал карлик мне, когда мы прощались.

– Надеюсь, – ответил я.

– Но все-таки… почему она так просто отдала вам собаку? – задумчиво спросил он.

С ним мы больше не виделись.

Сашка окончательно выздоровела к вечеру того же дня.

Вскоре вернулись ее родители.

Она ничего не рассказала им – и я, разумеется, тоже.

Ничего странного в квартире больше не происходило.

Ноутбук я забрал из ремонта так и не починенным.

А потом мы уехали из этого городка.

С тех пор прошло уже полгода.

Я купил себе новый фотоаппарат и фотографирую так же часто.

Ничего странного не происходит.

Поначалу меня мучил тот последний вопрос старика – и я жалел, что не рассказал ему все. Может быть, тогда бы он объяснил мне, почему она так просто отдала мне собаку.

И особенно этот вопрос мучил меня потому, что мне казалось, будто я продешевил.

Что я дал ей нечто настолько невероятно большое и важное, что жизнь моей племянницы ее перестала интересовать. Что-то, что на самом деле стоило гораздо, гораздо больше.

И что-то, что я ни в коем случае не должен был давать.

А может быть, и нет.

Может, я просто спас племянницу.

Вот и все.

Лето уже прошло, практически закончилась и осень, и ветер гоняет пожухлую листву на улицах вместе со снежной поземкой. Темнеет теперь рано – полумрак уже постепенно заливает улицы и разрывается зажигающимися то там, то здесь окнами.

В фотоателье тихонько жужжит компьютер и мурлычет музыка из колонок.

Фотограф, парень с неухоженной бородкой, закинув ноги на подлокотник, небрежно развалился в кресле и что-то набирает на телефоне.

Вдруг он поднимает голову и чуть не падает на пол.

Перед ним стоит девушка, прячущая лицо в шубу.

– Я в-вас и н-не слышал, – заикаясь, произносит парень. – Что ж в-вы даже не постучались. Мы вот-вот закрываемся…

Девушка разочарованно пожимает плечами.

– Хотя… – продолжает парень. – У нас есть еще пятнадцать минут.

Девушка кивает.

Фотограф суетится вокруг аппарата, выставляет свет, что-то делает в настройках.

– Вы не волнуйтесь, – бормочет он. – Даже если что-то на первый взгляд в исходниках не понравится, я все равно солью на комп и в фотошопе обработаю. Я всегда так делаю.

Девушка молчит и, глядя в зеркало, пудрит лицо и особенно нос.

На рабочем столе компьютера заставка: фотограф в обнимку с милой девчушкой.

– Извините, – смущается парень. – Я сейчас.

Он разворачивает на весь экран окно программы и находит нужную фотографию.

– А теперь давайте посмотрим, что у нас тут… У вас тут какой-то блик на носу… вот…

Он поворачивается – но посетительницы уже нет.

Он переводит взгляд на фотографию, где под полустершейся пудрой бликует кончик носа.

Словно сделанный из металла.

Парень наклоняется поближе, чтобы разглядеть дефект снимка.

И мгновенно лицо его пересекают две окровавленные полосы.

Словно когтистая лапа распорола от уха до подбородка.

И из колонок доносится мягкий женский смех.

– Россия, – любила повторять бабка Арина, – держится на трех китах: Боге, Сталине и железных дорогах. Как сталинскую зону закрыли, так и ветку железнодорожную, что к зоне вела, бросили. А как дороги не стало, так и часть России, что от нее кормилась, померла.

В словах старухи была доля истины. Этот суровый таежный край колонизировался в буквальном смысле: где появится колония строгого режима, туда и змеятся рельсы, там и цивилизация. В глубь болот прокладывали путь зэки-первопроходцы, а по сторонам дороги возникали поселки и целые города.

В тридцать четвертом от железной дороги Архангельск – Москва отпочковалась ведомственная ветка, не обозначенная ни на одной схеме. Вела она далеко на юг, в закрытую тогда зону, и заканчивалась станцией «33» – в народе прозванной Трешки. На Трешках находился исправительно-трудовой лагерь, в котором бабка Арина во времена молодости была поварихой. Обслуживающий персонал лагеря проживал в рабочем поселке Ленинск, но Арина поселилась южнее, в рыбацкой деревушке у полноводной реки Мокрова. Там живет она и по сей день с мужем Борисом, хотя и река уже не та, и лагеря больше нет. После того как Трешки закрыли, лагерный район опустел. Ветку за ненадобностью частично демонтировали, Ленинск, как и десятки других поселений, обезлюдел. Сегодня в рыбацкой деревне живут три человека: Арина с мужем да старичок Кузьмич, их единственный сосед.

Тайга жадно пожирает брошенный кусок цивилизации. Зарастает мхом да кустарником дорога. Долгие зимы рушат пустые домики в поселке. Трешки ушли в лес, загородились стыдливо сосняком и лиственницей. Воплощенный в бесчисленных колониях Сталин канул в вечность, унеся за собой безымянные железнодорожные полосы.

– Вся надежда, что Бог удержит нашу Россию, – шепчет Арина, под Россией подразумевая себя, деда Бориса и Кузьмича, забытых на околице родины стариков.

А Мокрова бежит серебряным шнурком, впадая где-то в Северную Двину, и никуда не впадающие рельсы проглядывают под зеленью.

– Бог, говоришь, – качает головой Борис, показывая жене очередной улов.

Раньше в Мокрове рыбы водилось видимо-невидимо, и Борис тянул полные сети своими сильными загорелыми руками, а Арина любовалась, какой он у нее крепкий и красивый. Силы и в восемьдесят не покинули Бориса: мышцы молодецки выступали под дубленой кожей, когда он доставал улов. Но рыбы с тех пор в Мокрове поубавилось. А последнее время попадались какие-то калеки: то карася достанет слепого от рождения, то корюшку с костяными наростами на голове.

– Гляди, – показывает Борис и вовсе странный экземпляр: вроде красноперка, но прозрачная вся, кости видно сквозь желейные бока, и глазных впадин не предусмотрено никаких. – Мутант, едрить его!

Арина ругает мужа за такие слова:

– Нечисть к ночи не поминай! А рыбу сожги, крестясь.

Борис подшучивает над недалекой старухой, но улов бросает в костер и крестится исподтишка.

А за Мокровой поднимается синим пламенем лес, и где-то в его недрах, в ядовитом болотном тумане, стоит Черная Церковь.

– Что вы знаете про Черную Церковь? – спрашивают стариков гости из Архангельска, принимая у Арины тарелки с ухой. Уху она делает их консервов, не доверяет больше реке.