Клайв Баркер - Проклятая игра

Он встал, залитый кровью. Звон полностью заполонил его уши, заглушая шум транспорта в нескольких ярдах перед ним. Он качнулся вперед. Кровь из носа полилась еще сильнее.

— Кто-нибудь, помогите…

Чей-то голос проник сквозь хаос в его голове. Слова, которые он произносил, были неразличимы для него, но, по крайней мере, он был уже не один. Рука поддержала его за талию, другая взяла его руку. Голос, который он слышал, становился все более обеспокоенным. Он не был уверен, ответил он хоть что-нибудь. Он даже не был уверен, стоит ли он еще или уже упал. Да это его и не интересовало.

Ослепший и оглохший он ждал, пока какая-нибудь добрая душа не скажет ему, что он умирает.

Они притормозили на улице, неподалеку от отеля «Орфей». Мамулян вылез из машины, евангелисты вынесли Кэрис. Он заметил, что она начала пахнуть: этот резкий запах он связал с менструацией. Он прошел вперед, шагнул за ограду и ступил на безлюдную землю, окружавшую отель. Пустынность радовала его. Кучи хлама, куски выпотрошенной мебели — в болезненном свете магистральных фонарей это место обладало каким-то особым великолепием. Если нужно было выполнить последние обряды, то можно ли было отыскать лучшее место? Пилигрим сделал хороший выбор.

— Это здесь? — спросил Св. Чэд, подходя к нему.

— Здесь. Ты не отыщешь для нас вход внутрь?

— С удовольствием.

— Только делай это по возможности тихо.

Молодой человек скользнул по изрытой земле, остановившись только раз, чтобы вытащить из кучи обломков кусок железа. «Они такие предусмотрительные, эти американцы, — пришла в голову Мамуляна мысль, пока он шел за Чэдом, — не удивительно, что они правят миром. Предусмотрительные, но не искусные». У центральной двери Чэд отрывал доски, нимало не беспокоясь о внезапном нападении. «Ты слышишь? — подумал он о Пилигриме. — Знаешь ли ты, что я здесь, внизу, наконец-то так близко к тебе».

Он поднял свои холодные глаза к верху отеля. У него сводило живот от предвкушения, легкая испарина выступила на лбу и ладонях. Я как волнующийся любовник, подумал он. Так странно, что этот роман должен завершиться вот так, без какого-либо разумного свидетеля, который мог бы посмотреть на заключительный акт. Кто узнает об этом, когда все закончится; кто расскажет? Уж по крайней мере не американцы. Они не переживут следующие несколько часов с нетронутыми остатками своего рассудка. И не Кэрис — она вообще не переживет. Никого не будет, кто смог бы рассказать об истории, о которой — по каким-то глубоким причинам — он сожалел. Не это ли сделало его Европейцем? Желание, чтобы история была рассказана еще раз, передана по наследству еще одному жадному слушателю, который, со временем, пренебрежет ее уроком и повторит его мучительный путь. Ах, как он любил традиции!

Передняя дверь была наконец распахнута. Св. Чэд стоял, радостно ухмыляясь своему достижению, вспотевший в своем галстуке и костюме.

— Иди вперед, — велел ему Мамулян.

Нетерпеливый юноша рванулся вперед. Европеец последовал за ним. Кэрис и Св. Том тащились следом.

Запах внутри был мучительным. Ассоциации, воспоминания были одним из проклятий возраста. Сейчас запах горелого дерева и хруст обломков под ногами вызывал в памяти образы множества мест, где он побывал, но одного, конечно, особенно. Не поэтому ли Джозеф пришел сюда — не потому ли, что запах дыма и поскрипывание рассохшихся ступеней пробуждали воспоминания о той комнате на площади Мюрановского? Той ночью способности вора были равны его собственным, разве нет? В том молодом человеке с блестящими глазами чувствовалось присутствие какой-то незримой, хранящей его высшей силы; лиса, оказывающая столь малое почтение; он просто сел за стол, желая рискнуть своей жизнью ради игры. Мамулян полагал, что Пилигрим забыл Варшаву, когда поднимался все выше и выше по ступеням благосостояния, но эти обожженные лестницы были явным доказательством обратного.

Они пробирались в темноте; Св. Чэд шел впереди, разведывая дорогу, предупреждая его о том, что здесь нет перил или там нет ступеньки. Между четвертым и пятым этажом, где огонь был остановлен, Мамулян скомандовал остановиться, чтобы подождать Кэрис и Тома. Когда они поднялись, он велел подвести девушку к нему. Здесь было светлее. На ее нежном лице Мамулян видел выражение утраты. Он дотронулся до нее, не получая удовольствия от этого, но находя это необходимым.

— Твой отец здесь, — сказал он ей. Она не ответила; лицо ее не проявило ни малейших признаков исчезновения печали. — Кэрис… ты слушаешь?

Она моргнула. Он предположил, что установил с ней хоть какой-то, пусть самый примитивный контакт.

— Я хочу, чтобы ты поговорила с Папой. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы ты велела ему открыть мне дверь.

Она слабо кивнула.

— Кэрис, — упрекнул он. — Ты знаешь, что лучше не сопротивляться мне.

— Он умер, — сказал она.

— Нет, — вяло ответил он, — он здесь, несколькими этажами выше нас.

— Я убила его.

Что это еще за бред?

— Кого? — резко спросил он. — Убила кого?

— Марти. Он не ответил. Я убила его.

— Тс-с-с… — холодный палец ткнул ее в щеку. — Так он мертв? Ну мертв, так мертв. Все, что можно сказать.

— …это я сделала…

— Нет, Кэрис. Не ты. Это то, что должно было случиться, не вини себя.

Он взял ее бледное лицо в обе ладони. Он часто качал ее головку, когда она была ребенком, гордясь тем, что она была плодом Пилигрима. В тех объятиях он нянчил мощь, с которой она росла, чувствуя, что придет время — и она понадобится ему.

— Просто попроси открыть дверь, Кэрис. Скажи ему, что ты здесь, и он откроет тебе.

— Я не хочу… видеть его.

— Зато я хочу. Ты сделаешь мне великое одолжение. А когда все это закончится, тебе больше нечего будет бояться. Я обещаю тебе.

Казалось, она уловила во всем этом смысл.

— Дверь… — напомнил он.

— Да.

Он отпустил ее лицо, и она отвернулась от него, чтобы ступить на лестницу.

Затерянный в глубине своего комфортабельного номера, где джаз играл на маленьком переносном магнитофоне, который он лично поднял на шесть этажей, Уайтхед ничего не слышал. У него было все, что ему было нужно. Водка, книги, записи, клубника. Человек мог пересидеть здесь Апокалипсис и не подозревать о нем. Он принес сюда даже несколько картин — ранний Матисс из кабинета, «Полулежащая обнаженная», «Искушение Св. Михаила», Миро и Фрэнсис Бэкон. Последний был ошибкой. Картина была слишком болезненно отвратительной с ее намеками на освежеванную плоть, он повернул ее к стене. Но Матисс был наслаждением даже при свете свечи. Он разглядывал ее, как никогда очарованный ее легкой небрежностью, когда раздался стук в дверь.

Он встал. Прошло уже много часов — он потерял счет времени — с того момента, когда здесь был Штраусс. Пришел ли он снова? Пошатываясь от водки, Уайтхед пробрался к двери и остановился, прислушиваясь.