Клайв Баркер - Проклятая игра

Еще…

Почему он чувствовал, будто они все эти годы играли: в Искушение, в Апокалипсис, в Отвержение, в Поношение и Проклятие, — полностью ли закончены игры? Его интуиция, как и сила, уменьшалась, но он точно знал, что где-то была ошибка. Он подумал о том, чему улыбается женщина, сидящая с ним рядом, на лице — загадка.

— Он умер? — внезапно спросил он ее.

Вопрос, кажется, ее смутил.

— Конечно, он умер, — ответила она.

— Точно , Кэрис?

— Мы только что видели его похороны, ради Бога.

Она чувствовала его мозг, его реальное присутствие собственным затылком. Они проигрывали эту сцену много раз в предыдущие недели — испытание воли, чья сильнее, — и она знала, что днем он слабее. Тем не менее, не настолько слаб, чтобы вообще не считаться с ним: он все еще мог вызвать ужас, если бы ему захотелось.

— Расскажи мне свои мысли сама, — сказал он, — и я не буду залезать в них.

Если она не ответит на его вопрос, он влезет в нее насильно и, безусловно, увидит бегущего человека.

— Пожалуйста, — сказала она, изображая, что напугана, — не мучай меня. Его мозг немного отдалился.

— Он умер? — снова спросил Мамулян.

— В ту ночь, когда он умер… — начала она.

Что она может сказать, кроме правды? Никакая ложь не подействует: он узнает…

— В ту ночь, когда они сказали, что он умер, я ничего не почувствовала. Никаких изменений. Совсем не так, как когда умерла мама.

Она бросила на него испуганный взгляд, чтобы усилить видимость подчинения.

— Какой же вывод ты сделала? — спросил он.

— Я не знаю, — ответила она почти искренно.

— Что тебе кажется?

Она снова ответила искренно:

— Что он не умер.

На лице Европейца появилась улыбка — первая, которую видела Кэрис. Это была ее слабая тень, но все же. Она почувствовала, как он убирает рога своих мыслей и довольствуется размышлениями. Больше он на нее давить не будет. Слишком много чего надо спланировать.

— Ох, Пилигрим, — сказал он шепотом, упрекая своего невидимого врага как горячо любимого, но заблудшего ребенка, — ты почти меня одурачил.

Марти последовал за машиной и тогда, когда она покинула шоссе и поехала через город к дому на Калибан-стрит. Гонка закончилась в самом начале вечера. Припарковавшись на некотором расстоянии, он наблюдал, как они выходили из машины. Европеец заплатил шоферу и после небольшой задержки отпер дверь, он и Кэрис зашли в дом, грязные кружевные занавески и облупившаяся краска которого не казались чем-то ненормальным на этой улице, где все дома нуждались в подновлении. На среднем этаже загорелся свет и опустились жалюзи.

Он просидел в машине около часа, держа дом под наблюдением, хотя ничего не происходило. Она не появлялась в окне, не выбрасывала никаких записок с поцелуями для своего ждущего героя. Но он никаких таких знаков и не ожидал — это было бы сюжетом из романа, а вокруг — реальность. Грязные камни, грязные окна, грязный ужас, застывший у него внутри.

Он даже не ел как следует с тех пор, как узнал о смерти Уайтхеда; теперь, впервые с самого утра, он почувствовал здоровый голод. Оставив дом наползающим сумеркам, он отправился искать себе какое-нибудь пропитание.

Лютер собирал вещи. Дни после смерти Уайтхеда были как вихрь, и его голова закружилась. С такими деньгами в кармане каждую минуту он воображал что-то новое, фантазию, которую теперь можно реализовать. В конце концов он решил сначала отправиться домой на Ямайку, устроить себе большие каникулы. Он уехал оттуда девятнадцать лет назад, когда ему было восемь, — воспоминания об острове были позолоченными. Он приготовился к разочарованию, но если это место ему не понравится, не важно. Человек с таким нежданно возникшим богатством не нуждается в особенных планах — он может свободно передвигаться: другой остров, другой континент.

Он уже почти закончил все приготовления к отъезду, когда снизу его позвали. Голоса он не узнал.

— Лютер? Вы там?

Он вышел на лестницу. Женщина, с которой вместе он когда-то делил этот дом, уехала шесть месяцев назад, бросила его, взяв с собой их детей. Дом должен быть пуст.

Но кто-то находился в холле, и не один, а два человека. Его собеседник, высокий, статный мужчина, стоял и глядел на него снизу вверх, и свет с площадки освещал его широкий, гладкий лоб. Лютер узнал лицо: может быть, он видел его на похоронах? За ним в тени стояла другая тяжелая фигура.

— Я хотел бы переговорить, — сказал первый.

— Как вы попали сюда? Кто вы, черт возьми?

— Только на одно слово. О вашем хозяине.

— Вы что, из газеты? Слушайте, я сказал уже все, что знал. А теперь убирайтесь, пока я не вызвал полицию. Вы не имеете права вламываться сюда.

Второй человек выступил из тени и поглядел вверх на лестницу. Его лицо было загримировано настолько, что это было очевидно даже на расстоянии. Лицо припудрено, щеки подрумянены: он выглядел, как дама из пантомимы. Лютер поднялся еще выше по лестнице, его мысли скакали. «Не бойтесь», — произнес первый так, что Лютер испугался еще больше. Что может скрываться за такой вежливостью?

— Если вы не уберетесь за десять секунд… — предупредил он.

— Где Джозеф? — спросил вежливый человек.

— Умер.

— Вы уверены?

— Конечно, уверен. Я видел вас на похоронах, не так ли? Я не знаю, кто вы.

— Меня зовут Мамулян.

— Ну и вы там были, правда ведь? Вы сами все видели. Он мертв.

— Я видел гроб.

— Он мертв, приятель, — настаивал Лютер.

— Вы были одним из тех, кто его нашел, так, кажется? — сказал Европеец, делая несколько беззвучных шагов через холл к подножию лестницы.

— Именно так. В кровати, — ответил Лютер. Может быть, они все-таки журналисты? — Я нашел его в кровати. Он умер во сне.

— Спускайтесь. Уточним детали, если вы не против.

— Мне и здесь хорошо.

Европеец поглядел на нахмуренное лицо шофера; попробовал, ради опыта, на затылке. Здесь слишком жарко и грязно; он не был достаточно пригоден для исследования. Есть и другие, более грубые методы. Он едва махнул Пожирателю Лезвий, чей сандаловый запах он так близко ощущал.

— Это Энтони Брир, — сказал он. — В свое время он отправлял на тот свет детей и собак, вы помните собак, Лютер?

И продолжил с восхитительной основательностью:

— Он не боится смерти. Он даже чрезвычайно сочувствует ей.

Лицо манекена блеснуло в лестничном колодце, в глазах — желание.

— А теперь, пожалуйста, — сказал Мамулян, — ради нас обоих — правду.

В горле у Лютера пересохло настолько, что слова едва выходили.

— Старик мертв, — сказал он. — Это все, что я знаю. Если бы я знал еще что-нибудь, то сказал бы.

Мамулян кивнул; его взгляд, когда он говорил, был сострадательный, как будто он искренне опасался того, что может случиться в следующий миг.