Клайв Баркер - Имаджика: Пятый Доминион

В экранизированных позднее повестях «Сердца ада» («The Hellhound Hearts», «Восставший из ада»), «Кабал» («Cabal», «Ночной народ»), «Запретное» («The Forbidden», «Кэндимен»), «Последняя иллюзия» («The Last Illusion», «Повелитель иллюзий») Баркер подчеркнуто лаконичен и точен. При чтении возникает устойчивое ощущение, что это просто краткие конспекты будущих сценариев, — видимо, при написании сказывалось драматургическое прошлое автора. Такие же чувства вызывают многие из его рассказов. Что касается «Имаджики», то это, напротив, неторопливо разворачивающееся масштабное полотно, для которого автор не пожалел ярких красок, блестящих метафор, изысканной стилистики и причудливых персонажей. Повествование плавно перетекает из современного Лондона в таинственные Доминионы, из эпохи в эпоху, из современной прозы в психологическую мистику и психоделический фэнтезийный квест. Стилистически выверенный роман переполнен культурологическими отсылками и литературными аллюзиями, Баркер вольготно чувствует себя в пространстве Имаджики, мастерскими штрихами и деталями выписывая историю мужчины и женщины, повлиявших на судьбы мира, точнее, миров.

Ассоциации с живописным полотном возникают при чтении не случайно. Весь текст книги проникнут явственным ощущением изобразительного ряда, сочетания различных цветов на деревянной палитре. Не случайно главным героем романа является талантливый художник. И не случайно именно его картины становятся ключом к магическим Доминионам. Баркер соединяет в своем романе две художественные стихии — литературу и изобразительное искусство, причем делает это с уникальным мастерством, поскольку сумел подчинить себе обе. Еще в 1981 году он впечатляюще оформил обложку для диска «Face Dances» группы «The Who». На его счету несколько альбомов с живописью и графикой, комиксы по собственным произведениям, эскизы для фильмов ужасов и компьютерных игр, наконец, собственноручно оформленное им помещение ночного клуба в Нью-Йорке. В последнем романе Баркера «Абарат» («Abarat»), проиллюстрированном автором, страниц с текстом не намного больше, чем рисунков.

Возможно, по зрелом размышлении «Имаджика» не является безусловно лучшим произведением Баркера, но она, без сомнения, его наиболее характерное произведение, в котором органично сочетаются все основные излюбленные мотивы, идеи и творческие механизмы писателя. Не вызывает сомнений и ее высочайший культовый статус — не случайно многие фэнклубы Клайва Баркера и сетевые ресурсы, посвященные его творчеству, носят названия, позаимствованные из этого романа.

В соответствии с фундаментальным учением Плутеро Квексоса, самого знаменитого драматурга Второго Доминиона, в любом художественном произведении, сколь бы ни был честолюбив замысел его и глубока тема, найдется место лишь для трех действующих лиц. Для миротворца — между воюющими королями, для соблазнителя или ребенка — между любящими супругами. Для духа утробы — между близнецами. Для смерти — между влюбленными. Разумеется, в драме может промелькнуть множество действующих лиц, вплоть до нескольких тысяч, но все они не более чем призраки, помощники или — в редких случаях — отражения трех подлинных, обладающих свободной волей существ, вокруг которых вертится повествование. Но и эта основная троица не сохраняется в неприкосновенности — во всяком случае так он учил. С развитием сюжета три превращается в два, два — в единицу, и в конце концов сцена остается пустой.

Само собой разумеется, это учение было неоднократно оспариваемо. Особенно усердствовали сочинители сказок и комедий, напоминая достопочтенному Квексосу о том, что их собственные истории всегда заканчиваются свадьбой и пиром. Но Квексос стоял на своем. Он обозвал их мошенниками и заявил, что они обманом лишают зрителей того, что сам он называл большим финальным шествием, когда, пропев все свадебные песни и протанцевав все танцы, персонажи печально уходят в темноту, следуя друг за другом в страну забвения.

Это была суровая теория, но он утверждал, что она столь же непреложна, сколь и универсальна, и что она столь справедлива в Пятом Доминионе, называемом Землей, как и во Втором.

И что более существенно, применима не только к искусству, но и к жизни.

Будучи человеком, привыкшим сдерживать эмоции, Чарли Эстабрук терпеть не мог театр. По его мнению, выраженному в достаточно резкой форме, театр был пустой тратой времени, потаканием собственным слабостям, вздором и обманом. Но если бы в этот холодный ноябрьский вечер какой-нибудь студент прочитал ему наизусть Первый закон драмы Квексоса, он мрачно кивнул бы и сказал: «Истинная правда, истинная правда». Именно таков был его личный опыт. В точном соответствии с Законом Квексоса его история началась с троицы, в которую входили он сам, Джон Фурия Захария и — между ними — Юдит. Эта конфигурация оказалась не слишком долговечной. Спустя несколько недель после того, как он впервые увидел Юдит, он сумел занять место Захарии в ее сердце, и троица превратилась в счастливую пару. Он и Юдит поженились и жили счастливо целых пять лет, до тех пор пока по причинам, которых он до сих пор не мог понять, их счастье дало трещину, и два превратилось в единицу. Разумеется, он и был этой единицей.

Ночь застигла его сидящим на заднем сиденье тихо мурлыкавшей машины, колесившей по холодным улицам Лондона в поисках кого-нибудь, кто помог бы ему закончить историю. Может быть, и не тем способом, который пришелся бы по душе Квексосу, — сцена не опустела бы полностью, — но уж во всяком случае так, чтобы душевная боль Эстабрука утихла.

В своих поисках он был не одинок. Его сопровождал человек, которому он отчасти мог доверять, — его шофер, наперсник и сводник, загадочный мистер Чэнт. Однако тот был всего лишь очередным слугой, который с радостью готов заботиться о хозяине до тех пор, пока ему исправно за это платят. Он не понимал всей глубины душевной боли Эстабрука, он был слишком холоден, слишком равнодушен. Не мог Эстабрук обратиться за утешением и к своим предкам, и это несмотря на древность его рода. Хотя он и был в состоянии проследить свою родословную до времен правления Якова Первого, но и на этом древе безнравственности и распутства он не сумел найти никого (даже кровожаднейший основатель рода не оправдал его надежд), кто своею рукою или с помощью наемника свершил бы то, ради чего он, Эстабрук, покинул свой дом в эту полночь, — убийство жены.

Когда он думал о ней (а когда он о ней не думал?), во рту у него пересыхало, а ладони становились влажными. Теперь перед его мысленным взором она представала беглянкой из какого-то более совершенного мира. Кожа ее была безупречно гладкой, всегда прохладной, всегда бледной, тело ее было таким же длинным, как и ее волосы, как ее пальцы, как ее смех, а ее глаза — о, ее глаза! — сочетали в себе цвета листвы во все времена года: зелень весны и середины лета, золото осени и, во время вспышек ярости, черноту зимней гнили.