Алексей Тарасенко - Бедный Енох

Общее впечатление было такое, будто Пашкевич покинул дачу быстро, на ходу забрав самое нужное, а все остальное — разбросал в беспорядке.

Я тщательно сфотографировал все на свой мобильный телефон (хоть тот и заедал в холоде выстуженного дома), после чего попытался покопаться в тетрадках и блокнотах, но там, в большинстве, ничего не было. Вообще. Страницы из блокнотов, те, на которых когда-то были записи, это я определил по следам от ручек на оставшихся листиках, были выдраны.

И тут мне позвонил Сартаков:

— Андрей! Привет! Как у тебя дела, чем занимаешься? — спросил он меня уставшим осипшим голосом — есть что-нибудь новенькое по Пашкевичу?

— Нет — отвечаю я — пока нет. Я сейчас осматриваю его дачу, ту, с которой он, как говорил Приятель, исчез, но здесь по-моему ничего интересного, тем более, что ее уже досматривали. Что касается участка — не знаю что и сказать, тут все вокруг заметено снегом, и ничего не видно. Если Пашкевич и смог бы спрятать здесь что-то, то сейчас это найти будет трудно.

Сартаков какое-то время молчит, сипя в трубку, но затем все-таки высказывается:

— Ну, это вряд ли. Я себе не представляю, чтоб Пашкевич взял в руки лопату! Не того состава этот человек…

Я смотрю на потолок, потом — на старую, пыльную люстру «под хрусталь».

— Думаю, — продолжает Сартаков — тебе нужно вызвать из Екатеринбурга бригаду из КГБ, специальный отдел, который как раз занимается такого рода поисками.

— Производит обыски?

— Да. Тщательные досмотры помещений.

— А я сам это не могу сделать?

— Ну, как тебе сказать? — Снова повисает непродолжительная пауза, передернутая помехами на телефонной линии. — У этих людей опыт в таких делах есть — понимаешь? Они занимаются только этим, годами, у них уже на это дело и рука набита, и глаз наметан!

Мы еще какое-то время молчим, после чего Сартаков говорит, что сам позвонит в Екатеринбург — и кладет трубку.

После холла, где Пашкевич устроил форменный бедлам, я осматриваю комнаты, двери которых выходили как раз в этот холл. Комнат было всего две, и, не в пример холлу, в них все было по-иному.

Все имевшиеся в комнатах вещи, типа матрасов каких-то, грязных подушек и одеял были аккуратно свернуты или сложены и лежали аккуратными стопками или рядами. Создавалось даже впечатление, будто тут побывал ребенок-аутист.

В обеих комнатах стояла старая мебель с отколупливающимся полированным шпоном, мебель — из одного гарнитура (это что касается шкафов и комодов), а так же там были (по одной в каждой комнате) вполне себе современные кровати. Под потолком в одной из комнат висела старенькая стеклянная маленькая люстра на одну лампочку, в другой же — просто провод с патроном и в нем — лампочка.

Я пробую включить свет — но лампы не загораются.

— Толи света нет — говорю я сам себе тихо под нос — толи все выключено на распределительном щитке.

И тут снова перезванивает Сартаков, его звонок звучит в тишине неожиданно, так что я даже вздрагиваю:

— Так! — Говорит он мне. — Этим деятелям нечего делать у себя, так что они с радостью согласились выехать прямо сейчас, но просят, чтобы их в Бобруевском встретили и отвезли конкретно на место.

— Тут будет затруднение! — отвечаю я. — В дом Пашкевича можно попасть только пройдя несколько километров от села, до которого еще есть дорога.

— Ты сможешь их сориентировать? — Сартаков стал кашлять, понятно, что он заболел. — Встретить, например?

— Да, конечно!

— Ну, тогда я дам тебе их телефон и ты им позвонишь?

— Так точно — позвоню!

Созвонившись со «специалистами» я направил их в Бобруевское, а сам спустился вниз, на первый этаж, уговаривать Садовского вернуться, и уже оттуда после вновь придти на место с екатеринбургскими ГБ-истами.

Не смотря ни на какие уговоры Садовского я настаиваю на том, чтобы остаться на даче одному, пока он будет ходить туда-сюда до села и обратно:

— Ты ж здесь дуба дашь! — причитает Садовский — а дальше что? Я вернусь в село, встречу твоих друзей — и что? А согреться, поесть, посидеть в тепле?

Но я не возражаю против этого:

— Пока я тут буду все подробно осматривать, ты и посиди с этими ребятами, и чайку пивни… ты вообще — сможешь привести их засветло?

— Ну а почему бы и нет?

— Я тут тоже не буду отдыхать, вот, шторы сниму эти нелепые, чтобы светло было, свет включу!

Садовский еле уговаривается, и я его провожаю до ворот, откуда он по лестнице снова перелезает через забор — но на сей раз в обратную сторону:

— Если что — звони! — кричит он мне уже с другой стороны — я мигом! Приду раньше твоих товарищей на место, и к их приезду уже буду готов возвращаться!

— Хорошо-хорошо! — кричу я ему в ответ, несколько, признаюсь, растроганный таким участием капитана, что даже машу ему рукой. — До скорого!

Тогда Садовский, опираясь на лыжную палку, уходит, постоянно проваливаясь в снег, по следам, оставленным нами еще недавно, но уже в противоположном направлении.

Я же какое-то время занимаюсь тем, о чем говорил с Садовским — одергиваю в доме Пашкевичей шторы, где-то снимаю их с гвоздей и канцелярских кнопок, потом включаю в доме свет. Я был прав — электричество было выключено именно на распределительном щитке. Затем, какое-то время сморю маленький старенький телевизор, что стоит в одной из комнат на первом этаже, и уже после, посмотрев передернутые помехами новости «Первой Кнопки» — начинаю клевать носом, пока не засыпаю, впрочем, как мне показалось потом — ненадолго.

Мне снился полет валькирий под соответствующую музыку Вагнера.

Я как бы видел себя со стороны, заснувшего в кресле в небольшом дачном домике, а вокруг, заглядывая в окна и желая достать и растерзать меня — летали эти чудовища, совсем отдаленно напоминающие женщин, чудовища, у которых вместо крыльев — ошметки рваных и грязных одежд, временами безобразно залатанных, вместо глаз — горящие холодным огнем бриллианты, их рты были набиты человеческой плотью, так что кровь стекает по веками немытым шеям, их зубы — словно отполированный металл, острые и длинные, когти — длинные, грязные но толстые.

Валькирии витали вокруг домика, в котором я был, и агрессивно завывали в предвкушении новой жертвы. Они хватали дом за стены и раскачивали его, так что он стонал, кряхтел и чуть было не перевернулся!

И облака, похожие на сильно разбавленное водой молоко застряли в их лохмотьях, и снежбуря следовала за ними!

Меня будит самый натуральный звон колокола. Впечатление такое, будто он звенит у меня в голове, да и сама моя голова — это большой и пустой изнутри колокол. Проснувшись, я вскакиваю со старого изодранного кресла как ошпаренный.