Сьюзен Хилл - Туман в зеркале

— Да.

Он изучающе на меня посмотрел:

— Вы кажетесь спокойным, ничем не встревоженным.

— Безусловно, именно так.

— Уповаю, что впредь вас ничто не обеспокоит.

Я поблагодарил его, а потом спросил, производились ли какие-нибудь переделки в коридоре над галереей.

Мне показалось, что он насторожился.

— В последние годы — нет. Как я вам уже говорил, это самая старая часть школы, и поэтому приходилось что-то менять. Да и не только здесь — жилые помещения мальчиков были средневековыми и не слишком удобными. Они были очень значительно улучшены даже с той поры, когда я здесь учился.

— Я был бы рад, если бы у вас нашлось время пойти со мной. Я бы хотел кое в чем убедиться в вашем присутствии.

Когда мы прошли через дверь, ведущую в верхний коридор, я остановился.

— Обратите внимание на все двери, — сказал я. — Я их пересчитаю, пока мы будем идти по коридору.

Так я и сделал, считая двери вслух и зачитывая надписи на медных табличках: «Казначей» — «Канцелярия» — «Ректор», — все точно так, как и было, когда я их увидел впервые. Мы шли по коридору, и я обратил внимание, что Дансер мрачен и держится как-то настороженно.

Я остановился:

— Здесь.

Он посмотрел на меня, потом на стену, на которую я указывал.

— Что здесь находится? — спросил я.

— Да ничего — глухая стена, — ответил он.

— А за ней?

— Не понимаю, о чем вы.

— Здесь не было двери? Может ли здесь быть комната? — Я коснулся стены.

— Здесь нет прохода ни в какую комнату. Может, конечно, за этой стеной и имеется какое-то помещение, проход в которое есть изнутри.

— Из внутреннего коридора?

— Я действительно не припоминаю точное расположение — как вам известно, это очень древнее здание. Настоящий лабиринт коридоров и комнат.

Я молчал. Перед нами была глухая стена, это не вызывало сомнений. Я провел рукой и не обнаружил ни малейшей шероховатости, выпуклостей или впадин, которые указывали бы, что здесь находится заделанная дверь.

— Ничего, — сказал я.

И все же мне претило вот так взять и уйти — уйти и оставить его замурованным где-то тут, рыдающего и отчаянно взывающего о помощи.

Джордж Эдвард Паллентайр Монмут.

Его плач эхом отзывался у меня в голове.

Я повернулся и чуть ли не бросился бежать от этого проклятого места.

В Элтоне снег был очень красив, вызывал восхищение и приносил радость, укутывая древние камни зданий и смягчая окрестный пейзаж.

Но Лондон был парализован зимой, заморожен до самого нутра, тротуары все в выбоинах и колдобинах, на мостовой чавкающее болото бурой слякоти. В парках и скверах снег еще лежал не истоптанный, лишь испещренный следами коготков миллионов птиц. На этот снег, может, и можно было смотреть с удовольствием, но идти по делам, даже совсем недалеко, замерзая и спотыкаясь, было и впрямь мучительно. Лишь отсветы жаровен в хижинах рабочих и на лотках с каштанами и горячей картошкой придавали темноте толику тепла и яркости, насыщали ароматами воздух, который казался черным от мороза и на языке ощущался горечью.

Из своих окон я смотрел на полузамерзшую реку, на кэбы и сражающихся с холодом прохожих, и мой огонь не давал тепла. И зима, и белизна почти утратили для меня очарование. Казалось, везде, куда бы я ни посмотрел, я видел только холод и бездомных, чуть ли не умирающих с голоду бедолаг, которые жались по углам, дрожащие и оборванные, словно безжалостная стихия отыскала их, подхватила и выбросила валяться грудой на берегу, как обломки кораблекрушения при отливе. И я более чем когда-либо с момента приезда в город был чуток к этой темной стороне Лондона.

Но я не проводил много времени, рассматривая все это, и не просиживал часами у окна, наслаждаясь, как бывало раньше, жизнью реки.

Я, не распаковывая, швырнул сумку на кровать, скинул пальто и, кое-как разведя огонь, вытащил старый кожаный баул из коридора, где он стоял. И принялся возиться с жесткими зажимами и замками, к которым двадцать лет никто не прикасался.

Остаток дня и половину ночи я был глух и слеп для всего, кроме содержимого баула, и когда наконец, с покрасневшими глазами и разламывающейся спиной, был вынужден прерваться и, шатаясь, добрести до кровати, я заснул — все еще полуодетым, — оставив кипы книг и предавшись сновидениям, а затем, пробудившись с рассветом, продолжил поиски.

Долгое время я не находил решительно ничего, хотя открывал и просматривал каждую книгу, разрывал каждый конверт, читал каждое письмо. Прошлое, моя жизнь, когда я был мальчиком и юношей, когда я взрослел, окруженный заботой моего опекуна в Африке, — все это было выложено на полу, пока я распаковывал баул, но на время я отложил воспоминания. Быть может, позже я еще вернусь к ним, чтобы увидеть, услышать и прожить вновь это безмятежное и счастливое время. Но не сейчас, сейчас я был одержим желанием найти что-нибудь, что проведет меня через другую дверь, в иную и полностью забытую жизнь.

Время от времени я делал паузу, чтобы пройтись по комнате; как-то даже сходил в кофейню, где сидел ошеломленный и совершенно измученный, едва замечая, что я ел и пил. Я подбросил уголь в угасающий огонь и в конечном счете мне даже удалось разжечь вполне приличное пламя. Небо за окнами сделалось огненно-оранжевым, день подходил к концу, потом стемнело, и поверхность реки стала словно бы дымиться от мороза.

В доме на нижних этажах было абсолютно пусто и тихо, и когда я приехал сюда, лестница тонула в темноте. Появившийся откуда-то Тридголд приветствовал мое возвращение хмурым бурчанием и поспешно ретировался в свое тайное логово.

Однажды тишину нарушил истошный трезвон пожарной кареты, я увидел вспышки пламени, вырывающиеся из дома дальше по дороге, и услышал отдаленные крики. Я засветил лампы. И снова все стихло, так, словно мир за моими окнами сковало морозом, и он замер в неподвижном молчании.

Я не нашел ни писем, ни каких-либо документов, так или иначе связанных со мной, не было даже свидетельства о рождении — которое наверняка же должно было быть оформлено, — вообще ничего, относящегося ко всему моему существованию. Если какие-то бумаги и были, то их, должно быть, уничтожили.

В голове не было никаких мыслей, я испытывал только разочарование и усталость. Получается, что у меня вообще нет материального тела, и я реально не существую в этом мире, словно бесплотный дух.

И вот тут я наткнулся на молитвенник.

Этот была маленькая книжица в мягком черном переплете с тончайшими страницами. Я листал его, встряхивал — я поступал так со всеми книгами, на случай, если какой-нибудь листочек бумаги заложен между страницами. Ничего не выпало. Но когда я закрыл молитвенник, мне на глаза попались строчки, написанные на внутренней стороне обложки. Поскольку свет туда не проникал, темные чернила нисколько не выцвели, и надпись была вполне различима: