Сергей Минцлов - Чернокнижник (сборник)

Долго не мог я уснуть. Утром открыл глаза, потом скорее протер их и вскочил: со стены на меня глядел портрет моего ночного гостя — я его видел много раз; то был давно покойный отец Иры!

Раздетый, я подбежал к портрету. Он, несомненно он, являлся мне ночью: на меня глядели те же бездонные, мрачные глаза; лоб рассекали те же две глубоко просеченные морщины Почудилось, что губы его шевельнулись…

Я отскочил прочь и давай скорей одеваться!

Когда все сошлись к чаю, я ничего про свое видение не сказал: не хотелось, было неприятно. Ира и мать ее нашли, что я бледен и обеспокоились, но я отговорился головной болью и поспешил уйти.

С этого дня я твердо взял себя в руки: бывать стал реже, вдвоем с Ирой в аллею не ходил… на портрет старался не смотреть, но он не спускал с меня глаз и, даже сидя спиной к нему, я чувствовал на себе его неприятный взгляд.

Ирина притихла, а с нею и весь дом; в глазах ее я ловил тревогу и недоумение… было горько и тяжело, но я решил выдержать характер и не смущать ее зря… поздно, конечно, спохватился!

Ни вопроса, ни намека ни на что со стороны Иры не было: думала и переживала все про себя. Только раз, когда мы остались с ней на балконе одни, она положила руку на мою и тихо, глубинно, спросила: —«Что с вами?».

— Я нездоров!.. — ответил я. — Кажется, я должен буду скоро уехать…

Ира побледнела.

— Вы вернетесь!.. — помолчав, с пророческим подъемом сказала она. — Мы увидимся!!..

Появился Иван; Ирина поднялась и ушла к себе.

Я последовал ее примеру.

Эта беседа с Ириной была последней: больше я к ним не показывался.

Скажу правду — сердце долго щемило! Я задурил, закрутил, завязал роман с некоей легкой барынькой — от Иры ни звука…

Меньше я о ней думать стал, потом экзамены подошли, университет кончил, за границу уехал и совсем потонуло все!.. раза два, впрочем, вспоминалось кое-что — как картинки из детства!..

Прошло много времени — лет десять… Помяла меня судьба, остепенился я, больше духом стал жить.

Как-то зимой попал я по делам в Киев; поселился в гостинице, скучаю и вдруг, однажды, утром подают мне письмо. Вскрываю его и словно ток электрический меня пронизал: — «Сегодня в дворянском собрании маскарад» — глядело на меня с листка: — «я буду в костюме цыганки и в желтой полумаске. Придите непременно, я хочу вас видеть! Ира».

Не передать того, что я испытал! Радость охватила, бодрость. Как солнцем осветило домик в Замоскворечье, сад, Ирину — душа помолодела!

Разумеется, вечером в дворянском собрании я был чуть не первым! Стал между колоннами у входа в зал, высматриваю цыганку — ее нет и нет! народа собралась уйма — Иры не видно.

Отошел я в глубь залы, думаю — уж не пропустил ли я ее как-нибудь: нет ее в толпе! И вдруг как огонь вспыхнул у колонны — в ярко-красном платье, с желтой маской на лице показалась цыганка; сразу узнал ее кудри, походку, фигуру; выросла только, как будто, округлилась формами, родным дохнуло, близким!

Я к ней! И она меня увидала; протянула обе руки ко мне, шага три между нами оставалось, глаза ее блестевшие видел. В эту минуту какой-то верзила попал между нами, закрыл ее. Я оттолкнул его — за ним оказался капуцин; я дальше — нет цыганки! Осматриваюсь — пропала, как в воду канула!!

Обогнул я колонны, обошел все углы — нигде ее не оказалось! Обратился к распорядителям — такой маски не видали ни они, ни капуцин с верзилистым господином.

Оставалось одно — заключить, что у меня была галлюцинация! А письмо-то ее как же?! в кармане оно у меня лежало! Пробродил я по зале до четырех часов ночи, намучился, ничего не узнал и уехал в свою гостиницу.

На другое утро прямо в адресный стол махнул. Там Ира не значилась — ясно, она или замужем, или проезжая, как я. Укольнуло меня первое предположение!

Приходилось ждать нового письма; его тоже не было ни на следующий день, ни на третий…

На четвертое утро отправился я пройтись к Аскольдовой могиле, развлечься видом на Днепр и дали; с этого кладбища они удивительные! Сел над самым обрывом на скамеечку, а мысли вразброд бегут — душа вся перебудоражена — не могу постичь, что же такое случилось? Кругом пустынно, тихо; тысячи памятников и крестов далеко вниз по уступам горы спустились; рядом со мной березка молоденькая вся инеем осыпанная стояла, ни ветка не шелохнулась на ней. И вдруг вся она затрепетала, снежинки звездочками густо с нее посыпались; меня крылья-невидимки воздухом овеяли. И опять зацепенело все.

Взволновался я! Чувствую, что не могу больше сидеть, тянет неудержимо куда-то. Встал со скамьи и только завернул за угол дорожки — погребальная процессия мне навстречу идет: гроб белый глазетовый на руках несут.

Снял я шляпу, пропустил его мимо себя и пошел с сопровождавшими: их двигалась целая толпа. Один господин показался мне знакомым. Вгляделся в него — батюшки, да это Иван, брат Иры: бородой зарос, понурый идет, убитый!

Тронул я его за плечо.

— Ваня?.. — говорю. — Кого хороните?

Он вскинул на меня глаза и сразу узнал.

— А, это ты!.. — равнодушно сказал. — Иру хороним.

И вдруг как затрясется весь, как осыплется слезами — должно быть, я старые воспоминания в нем видом своим разбередил!

В коротких словах заключил он годы: несколько лет назад Ира вышла замуж и жила в Киеве. В день смерти она собиралась поехать на маскарад, очень нервничала почему-то; перед самым отъездом из дома подошла к зеркалу примерить маску и вдруг закричала и упала. Когда ее подняли — она была уже мертва — скончалась от разрыва сердца.

— Что же могло ее так потрясти?.. — спросил я.

Иван пожал плечами.

— Не знаем!., никого посторонних в доме не было! Разве отцовского портрета испугалась — он у них в том зеркале отражается?..

Я все понял… понял и то, что овеяло меня и березку: это душа Иры мимо меня прошла…

Так я и остался холостым!.. — закончил Заварнин свой рассказ. — Поздно прозреваем мы, в чем и где наше счастье… Однако, уж полночь, пора спать, если разрешите?..

На другое утро опять низко висели бурые лохмотья неба, лил дождь, белый кот клубком спал среди тишины на горячей лежанке.

Я ходил в мягких туфлях от окна к окну и смотрел на большак, где черной точкой долго маячила коляска Заварнина.

Рига, 1927

Умирал богатый, уважаемый всеми, известный деятель Поплавин.

Зима стояла ветреная, бесснежная, ездили на колесах и потому улица перед домом его была густо устлана соломой; ни малейший шум не проникал сквозь спущенные толстые занавеси в просторную и высокую спальню.

Кроме больного, в ней находился лечивший его профессор, невысокий плотный господин в золотых очках, с ухватками обезьяны и лысой головой в виде дыни. Профессор стоял у постели и, крепко зажав в кулак бритый подбородок, склонил на бок голову и молча глядел на пациента.