Валерия Калужская - Магиум советикум. Магия социализма (сборник)

Пока Антонина и племянник Воробьева пробирались коридором, открылась одна из боковых дверей. Появилась матрона в халате до пят; бигуди придавали ей сходство с овцой. Правда, взгляд был не овечьим, а скорее принадлежал овчарке. Под этим взглядом Антонине захотелось извиниться неизвестно за что. Игорь, впрочем, не обратил внимания на соседку по коммунальной квартире, протанцевал до приоткрытой дальней двери и сказал:

– Прошу.

Антонина вошла в большую комнату, пропахшую старостью. Даже свет, что падал через два высоких окна, казалось, успевал состариться по пути и придавал интерьеру оттенок дореволюционной фотографии. Повсюду были книги, книги, книги, среди которых не сразу обнаруживался маленький старик с лицом, похожим на кору с изнанки, изборожденную древоточцами. Тонкие губы будто прошиты нитками, редкие седые волосы, тусклые глаза больного человека. Правда, при появлении девушки в них что-то блеснуло, будто мелкие монетки на радость нищему.

– Дядя, к тебе, – объявил Игорь, хотя это и так было очевидно.

Профессор Воробьев показал в улыбке вставные зубы. Заговорил сиплым голосом:

– А вот и вы. Очень рад. Выпьете кофе? Нет-нет, не отказывайтесь, у нас имеется прекрасный бразильский кофе в зернах. Спасибо Игорьку, достал по случаю.

Антонине почудилось, что старик ей подмигнул, но, возможно, это был просто тик. Отказаться от кофе она сочла неудобным.

– Спасибо, с удовольствием.

– Игорек, сделаешь нам по чашечке? – И снова к ней: – Знаете, какой кофе варит мой племянник? М-м-м… Услада рецепторов, пиршество духа! Это у него от моей покойной сестры…

– Дядя, не преувеличивай, – отозвался Игорек и взялся за кофемолку.

Под уютный скрип дробящихся зерен, вдыхая поплывший кофейный аромат, они поболтали о том о сем, главным образом о здоровье, которого у старика уже не осталось, а для девушки Антонины вопрос был пока чисто теоретическим. Воробьев чуть было не ударился в воспоминания, но вовремя спохватился и без особого сожаления подвел краткий итог своей жизни стихотворной цитатой: «С любовью, леностью провел веселый век, Не делал доброго, однако ж был душою…» Он подвесил паузу, словно предлагал Антонине продолжить. Тут бы ей насторожиться, но она больше думала о словах, чем об их двойном смысле. Если это и была проверка, то легчайшая. Кого-кого, а Александра Сергеевича она изучила вдоль и поперек, тем более что речь шла об автоэпитафии. Поэтому для нее не составило труда закончить: «Ей-богу, добрый человек».

Старик выглядел довольным. Может, и впрямь «любил молодежь», как выразился Самарин. Антонина немного расслабилась. Игорь отправился в общую кухню, а Воробьев наконец свернул на интересовавшую ее дорожку. Разве могла она предположить, что эта дорожка в буквальном смысле приведет ее на кладбище?

Не нужно было ей вкушать «пиршество духа», ох не нужно. Вскоре после чашечки необычайно вкусного кофе Антонина стала безразлична ко всему, даже к себе самой. Она будто зависла под водой, которой могла свободно дышать. Звуки казались приглушенными, цвета – совсем поблекшими, старик и Игорек – давними скучными приятелями, от которых мало радости, зато нет и огорчений, да и вообще некуда деваться. Время текло очень медленно; за пределами получаса вперед и назад простиралась сплошная неопределенность. Туман постепенно проникал и в мысли, но это Антонину не беспокоило. Вообще ничего не беспокоило. Даже то, что старичок как-то нехорошо хихикал, поглядывая на нее, а потом скомандовал племяннику:

– Подгони машину.

Игорек испарился. Воробьев, насколько ей запомнилось, принял какие-то таблетки, после чего предложил «немного покататься». Прогуляемся, проветримся – сердечникам полезно. Заодно и предмет изучим.

Они медленно прошли по коридору и спустились по лестнице. Старик опирался на ее руку и всё равно едва переставлял ноги, но она почти не ощущала его веса, будто несла плащ на локтевом сгибе.

На улице сгущались сумерки. У подъезда стояла серая «Волга», блестя никелированными колпаками, антенной и оленем на капоте. Антонина с Воробьевым уселись сзади, Игорек мягко тронулся с места. По радио пел Муслим Магомаев: «…Мы на чертовом крутились колесе… В колесе… В колесе… А теперь оно во сне».

– Игорек, я тебя умоляю! – сказал Воробьев.

Племянник покрутил ручку настройки, и раздалась совсем другая музыка, которой Антонина прежде не слышала. Она подозревала, что подобной музыки (да чего там – рок-музыки) вообще не могло быть в эфире советской радиостанции. Возвышенные, печальные и какие-то запредельные, эти звуки сильно подрывали веру в светлое будущее. Сдавшая кандидатский минимум Антонина знала английский язык достаточно, чтобы разобрать слова: «Confusion will be my epitaph…» Далее – не поняла, а потом грянул апофеоз: «But I fear tomorrow I’ll be crying!.. Yes I fear tomorrow I’ll be crying…» [1]

Но и это не имело значения – там и тогда. Старик счел должным заметить:

– Кто-то будет рыдать, а кто-то будет смеяться. – Тут он издал короткий смешок, словно давая понять, что сделал свой выбор. – Но вот в чем загвоздка: какое утешение в том, чтобы смеяться последним, когда все уже оплаканы?

Кажется, Антонина сказала, что подумает над этим.

– Конечно, подумаете, детка, – ласково пообещал Воробьев. – Вот только мы всегда опаздываем с такими мыслями. Я не о прошлом, я о будущем.

– Дядя, не мог бы ты… – начал Игорек.

– Ладно-ладно, молчу.

Они ехали по пустеющим улицам. Магазины уже были закрыты, стайками шаталась молодежь, владельцы собак выгуливали своих питомцев. Песня заканчивалась как заупокойный гимн по всему человечеству – Антонина отчетливо понимала это, однако ни малейшего сожаления не испытывала. Ее, как говорится, не проняло. Теперь же, сидя на кухне и с трудом вспоминая обрывки той мелодии, она поражалась тому, как радикально изменила ее восприятие неведомая химия. В той машине она ничего не боялась и не ценила свою юную цветущую жизнь. Родители, брат, подруги, карьера – всё отодвинулось куда-то, сделалось бессодержательным, как предложение с переставленными словами.

«Волга» въехала в частный сектор. Стало еще меньше фонарей, людей и бродячих собак. По радио заголосила Людмила Зыкина, и предыдущая песня уже казалась бредом (а теперь, после утренней чашки чаю – тем более). Игорек остановил машину в конце улицы. Дальше они побрели втроем, поддерживая старика с обеих сторон, и, наверное, смахивали с некоторого расстояния на дружное семейство из двоих относительно трезвых и одного перебравшего.

У Антонины даже мысли не возникало поинтересоваться, а куда, собственно, они направляются. Близкая ночь обволакивала, как наркоз; первые звезды отчего-то напоминали светящиеся точки на потолке, что возникали при включенном детском ночнике, и вся вселенная была доверху заполнена инфантилизмом.