Джозеф Ле Фаню - Любовник-Фантом (сборник)

— Конечно, — сказала дама.

— Вспомните точно, — настаивал Планар. — Вдруг он сейчас умрет?! Выведение из организма тут же прекратится, в желудке останутся инородные вещества, в том числе и ядовитые. Если вы сомневаетесь в дозе, по-моему, лучше все-таки сделать ему промывание желудка.

— Эжени, миленькая, скажи честно, скажи как есть, — взволновался граф.

— Я не сомневаюсь, я совершенно уверена, — отвечала она.

— Когда точно это произошло? Я просил вас заметить время.

— Я так и сделала; минутная стрелка находилась ровно под ножкой купидона.

— Ну, что ж, возможно, состояние каталепсии продлится часов семь. Затем он придет в себя, но организм уже очистится, и в желудке не останется ни единой частички жидкости.

Во всяком случае, было утешительно, что убивать меня они пока не собирались. Лишь тот, кому довелось испытать нечто подобное, поймет весь ужас приближения смерти; голова ваша работает ясно, любовь к жизни сильна как никогда, и ничто не отвлекает от ожидания неизбежного, неумолимого, неотвратимого…

Причины столь нежной заботы о моем желудке были весьма необычного свойства, но я покуда не подозревал об этом.

— Вы, вероятно, покидаете Францию? — спросил бывший маркиз.

— Да, разумеется, завтра же, — подтвердил граф.

— И в какие края вы держите путь?

— Еще не решил, — отвечал граф весьма поспешно.

— Ну, другу-то могли бы и сказать.

— Ей-Богу, сам не знаю. Дельце-то оказалось неприбыльное.

— Вот как? Ну, скоро увидим.

— А не пора его уже укладывать? — спросил граф, ткнув пальцем в мою сторону.

— Да, пожалуй, надо поспешить. Что, готовы для него ночная рубаха, колпак и прочее?..

— Все здесь, — отозвался граф.

— Итак, мадам, — доктор повернулся к графине и, несмотря на чрезвычайные обстоятельства, отвесил поклон. — Вам, я думаю, лучше удалиться.

Дама перешла в ту комнату, где я угощался предательским кофеем, и более я ее не видел.

Граф со свечою вышел и вскоре вернулся, неся под мышкою свернутое белье; запер на задвижку одну, потом вторую дверь.

И вот, молча и проворно, они принялись меня раздевать. На это им потребовались считанные минуты.

Меня облачили в какой-то длинный, ниже пят, балахон — вероятно, ночную рубаху, о которой говорил доктор; также надет был на меня убор — точь-в-точь дамский ночной чепчик; я и представить себе не мог, чтобы подобное красовалось на голове у джентльмена; однако же теперь этот самый чепчик натянут был на мою собственную голову и завязан лентами под подбородком.

Сейчас, думал я, мошенники уложат меня в постель, дабы я самостоятельно приходил в себя, а сами тем временем скроются с добычею, так что погоня уж будет напрасна.

Однако надежды мои оказались слишком радужными; очень скоро выяснилось, что на уме у недругов совсем, совсем иное.

Граф вместе с доктором удалились за дверь, располагавшуюся прямо передо мною. Некоторое время слышно было только шарканье да приглушенные голоса, потом продолжительный стук и грохот, потом шум прекратился; вот — начался снова. Наконец они появились в двери — оба пятились спиною ко мне, волоча по полу какой-то предмет, но за ними я никак не мог рассмотреть, что это, покуда они не подтащили его почти к самым моим ногам. И тогда — о милосердный Боже! — я увидел. То был гроб, стоявший в соседней комнате. Теперь они установили его возле моего кресла. Планар сдвинул крышку. Гроб был пуст.

— Лошади у нас как будто неплохие, а по пути мы их еще сменим, — говорил Планар. — Людям, конечно, придется дать наполеондор-другой: в три часа с четвертью надобно управиться. Ну, начнем; я поднимаю его стоймя, а вы заводите ноги на место, придерживаете и хорошенько подтыкаете под них рубаху.

В следующее мгновение, как и было обещано, я уже висел в объятиях Планара; ноги мои перекинули через борт гроба, и из этого положения меня постепенно опускали, покуда затылок мой не коснулся деревяшки. Затем тот, кого именовали Планаром, уложил мои руки вдоль тела, заботливо поправил оборки савана на груди и расправил складки, после чего встал в ногах гроба и произвел общий осмотр, которым, по-видимому, остался вполне доволен.

Граф аккуратно собрал только что снятую с меня одежду, проворно скатал ее всю вместе и запер, как я позднее узнал, в один из трех стенных шкафчиков, расположенных под панельною обшивкою.

Теперь я постиг их жуткий план: гроб предназначается для меня; похороны Сент Амана подложные — для обмана следствия; я сам отдал все необходимые распоряжения на кладбище Пер-Лашез, расписался в книге и оплатил погребение вымышленного Пьера де Сент Амана, на месте которого, в этом самом гробу, буду лежать я; пластинка с его именем останется навсегда над моею грудью, гора глины придавит меня сверху; после нескольких часов каталепсии уготовано мне пробуждение в могиле, для того только, чтобы умереть самой ужасной смертью, какую только можно вообразить. Случись кому впоследствии из любопытства или из подозрительности выкопать гроб и произвести осмотр тела, никакою химией нельзя будет установить следов яда, и самое тщательное исследование не обнаружит признаков насильственной смерти.

Я сам немало поусердствовал, чтобы сбить с толку полицию, сам подготовил собственное исчезновение, и даже успел отписать моим немногочисленным корреспондентам в Англии, чтобы не ждали от меня вестей по меньшей мере недели три.

И вот в минуту преступного ликования смерть настигает меня, и спасения нет! В панике я попробовал молиться Богу, но в сознании промелькнули лишь грозные мысли о Страшном суде и вечных муках, да и они поблекли перед неотвратимостью более близкой расплаты.

Вряд ли есть смысл вспоминать жуткие, леденящие душу мысли, обуявшие меня в тот миг: они все равно не поддаются передаче. Посему ограничусь изложением дальнейших событий, которые навеки и до мельчайших подробностей остались запечатленными в моей памяти.

— Пришли могильщики, — сказал граф.

— Пусть подождут в прихожей, покуда мы закончим, — отвечал Планар. — Будьте любезны, приподнимите-ка нижний конец, а я возьмусь с широкого края.

Мне недолго пришлось гадать, что они собираются делать: через несколько секунд что-то скользнуло в нескольких дюймах от моего лица, совершенно прекратив доступ света и заглушив голоса, так что с этого момента до моих ушей доносились только наиболее отчетливые звуки; и самым отчетливым изо всех явился скрежет отвертки, загонявшей в дерево шурупы, один за другим. Никакие громы и молнии Страшного суда не могли бы поразить меня более, нежели этот простенький звук.

Дальнейшее я вынужден передавать с чужих слов, поскольку сам ничего не видел, да и слышал лишь урывками и недостаточно ясно для сколько-нибудь связного рассказа.