Джозеф Ле Фаню - Любовник-Фантом (сборник)

Не успел он договорить, как дверь, к которой никто из нас не прикоснулся, тихо отворилась. Мы одновременно взглянули дру на друга — одна и та же мысль пронеслась в голове: возможно дело не обходится без человеческого вмешательства. Я поспешил вперед, мой слуга не отставал от меня. Мы очутились в унылой комнатке без мебели; там не было ничего, кроме пустых коробок и плетеных корзинок с крышками, наваленных в одном из углов; ставни были закрыты, ни второй двери, ни камина, ни даже ковра на полу не было, сам же пол казался очень старым, шероховатым, изъеденным древоточцем, его явно не раз пытались починить и подправить, о чем свидетельствовали более светлые дощечки-заплаты, но никаких следов живого существа или какого-либо места, где оно могло бы прятаться, найти не удалось. Пока мы стояли, озираясь, дверь, через которую мы вошли, затворилась так же бесшумно, как только что открылась, — мы оказались взаперти.

В ту минуту я впервые ощутил невыразимый страх — озноб побежал по спине, но мой слуга не испугался.

— Не надеются же они поймать нас в ловушку, такую утлую дверь я могу вышибить ударом сапога.

— Сперва попробуй отворить ее рукой, — сказал я, стряхнув с себя наваждение, — а я тем временем открою ставни и посмотрю, что там снаружи.

Я отодвинул засов — окно выходило во внутренний дворик, который я уже описывал, под окном не было ни единого выступа — отвесная стена и только. Ни одна живая душа, выбравшаяся из этого окна, не могла обрести какую-либо точку опоры, кроме каменных плит двора.

Тем временем Ф. тщетно пытался открыть дверь. В конце концов он обернулся ко мне и попросил разрешения применить силу. Отдавая должное моему слуге, не могу не засвидетельствовать, что он не только не поддался суеверному страху, но, напротив, выказывая спокойствие, мужество и какой-то веселый задор в обстоятельствах столь необычных, вызывал мое восхищение, и я не мог не поздравить себя с тем, что обзавелся спутником, во всех отношениях достойным предстоящего испытания. Я охотно дал ему требуемое разрешение. Но хотя он был замечательно крепкий мужчина, сила помогла ему так же мало, как и более деликатные усилия: даже от самых отчаянных ударов дверь не дрогнула. Он начал задыхаться и вынужден был капитулировать. Попробовал свои силы и я, но с тем же результатом.

Как только я прекратил свои попытки, я вновь ощутил, что содрогаюсь от страха, на сей раз еще более холодного и неотступного. Мне казалось, будто какие-то таинственные ядовитые испарения подымаются из щелей этого шероховатого пола, отравляя воздух и угрожая моей жизни. Вдруг дверь отворилась — как бы по своей воле, неспешно и бесшумно. Мы ринулись на лестничную площадку. Оба мы заметили, как большое белесое световое пятно — величиной с человеческую фигуру, бесплотное, лишенное определенных очертаний, мелькнуло перед нами и поплыло по лестнице, ведущей на чердак. Я двинулся вслед за пятном, мой слуга не отставал от меня. Свернув вправо от площадки, оно скользнуло в небольшую мансарду, дверь которой стояла нараспашку. Я тотчас проследовал за ним. Оно ужалось до небольшого шарика, невероятно яркого и четкого, который на мгновенье задержался на стоявшей в углу кровати, затрепетал и сгинул. Мы подошли поближе — то было ложе с пологом, из тех, что непременно встретишь в чердачных комнатках для слуг. На стоявшем рядом комоде лежала старая выцветшая шелковая косынка с забытой иглой в незатянутой прорехе. Должно быть, эта припорошенная пылью косынка принадлежала недавно умершей старухе — то явно была ее спальня.

Из любопытства я выдвинул ящик комода — там хранились кое-какие женские мелочи и два письма, перевязанные узкой линялой желтой ленточкой. Мне достало дерзости присвоить эти письма. Больше не было ничего, достойного упоминания, свет также более не появлялся. Но, повернувшись уходить, мы ясно услыхали перестук шагов — кто-то шел очень близко перед нами. Мы осмотрели и другие чердачные помещения (всего их было четыре), и кто-то так же шел, слегка опережая нас. Мы решительно ничего не видели, но звуки не замирали. В руке у меня были письма и, когда я спускался по лестнице, кто-то — я это ясно ощутил — обхватил мое запястье и осторожно потянул письма из моей ладони. В ответ я лишь крепче сжал кулак, и руку отпустили.

Мы снова очутились в моей спальне, и тут я обнаружил, что собака не сопровождала нас в наших перемещениях, а лежала дрожа, прижавшись чуть не к самому камину. Мне не терпелось прочесть письма. Пока я читал, слуга открыл ящичек, в который он упаковал указанное мной оружие, достал и положил его на столик у изголовья моей кровати, после чего принялся успокаивать собаку, которая, казалось, не замечала его усилий.

Письма, короткие, с проставленными датами, писаны были ровно тридцать пять лет тому назад то ли любовником к своей возлюбленной, то ли мужем к молодой жене. И не одна только манера выражаться, но и прямое упоминание предыдущего плавания показывали, что автор был мореплавателем. И почерк, и правописание выдавали в нем человека не слишком образованного, однако язык писем дышал силой. В словах сердечной склонности прорывалось своеобразное, грубоватое и пламенное чувство. То и дело встречались темные намеки на некое таинственное обстоятельство, но не любовного, а, видимо, преступного характера. «Нам надобно любить друг друга, — запомнилась мне одна фраза, — ведь как нас станут ненавидеть, если все выплывет». И в другом месте: «Сделанного не воротишь. Я повторяю, против нас нет никаких улик, разве что мертвые оживут», — последнее было подчеркнуто и более ясным женским почерком сбоку было прибавлено: «Они оживают!» В конце письма, помеченного более поздней датой, значилось: «Утонул в море 4-го июня, в тот день, когда…», — почерк был тот же, женский.

Дочитав письмо, я задумался над его содержанием. Однако опасаясь, что увлекшие меня мысли пагубно скажутся не душевном равновесии, я исполнился решимости привести свой ум в надлежащее состояние, чтобы сопротивляться любым чудесам, какие явит мне грядущая ночь. Приободрившись, я положил письма на стол, помешал в камине огонь, горевший по-прежнему ярко и весело, и раскрыл томик Маколея. Примерно до половины одиннадцатого ничто и нарушало моего спокойствия. Затем я бросился на кровать не раздеваясь, слуге я разрешил удалиться в его комнату, предупредив, чтобы он был настороже. Я приказал ему отворить дверь, соединявшую наши комнаты. Оставшись в одиночестве, я переставил две свечи, горевшие на столе, к изголовью своей кровати. Часы я положил рядом с оружием и вновь спокойно принялся за Маколея.

Напротив меня ярко светилось пламя, на каминном коврике дремала моя собака. Так прошло минут двадцать, когда вдруг щеки моей коснулась струя необычайно холодного воздуха, словно от сквозняка. Я подумал было, что дверь, которая находилась справа от меня и вела на лестничную площадку, открылась, но нет, она была затворена. Поглядев налево, я увидел, что пламя свечей качнулось, как от порыва ветра. И в тот же миг часы, лежавшие рядом с револьвером, мягко соскользнули со стола — взявшей их руки не было видно — и исчезли. Вскочив, я одной рукой схватился за револьвер, другой — за кинжал. Я вовсе не желал, чтобы мое оружие постигла судьба часов. Вооружившись, я стал осматривать пол вокруг — часов нигде не было видно. Три медленных, громких, отчетливых удара раздались у изголовья кровати. Слуга крикнул из своей комнаты: «Это вы, сэр?»