Юрий Ищенко - Одинокий колдун

Следователь в синем кителе разжал кулак правой руки старика: выбрал из-под пальцев какие-то белесые развевающиеся нити, запихал их в прозрачный пакетик.

— Точно, волосы, — расслышал ксендз. — Видимо так: старик защищался и вцепился убийце в голову. В лаборатории мы установим, но пока мне кажется, что это была женщина, почти одного со стариком возраста, седая и неопрятная. Ну и здоровая как лошадь. Посмотрите, у него и лицо, и руки, и шея до мяса ногтями расцарапаны... Нет, ерунда получается, никакой бабе такой удар не нанести!

Одетый в мирское (новенькие плотные джинсы, итальянский свитер из овечьей шерсти, длинная, до колен, теплая зеленая куртка и шапочка с помпончиком), ксендз ехал в заполненном вагоне электрички. Сидел у окна, на жесткой выгнутой скамье из деревянных покрытых лаком дощечек. Было холодно, вагон не отапливался; на полу тряслись и перекатывались лужи черной торфяной воды. Он возвращался из Выборга, где имел встречу (о которой никого не известил, стеснялся и опасался) с одним из местных «целителей». Целитель, экстрасенс, объявивший себя также и колдуном белой магии, посвященным в тайны тибетской медицины, — в общем-то, оказался толковым, спокойным и ненавязчивым бизнесменом с двумя высшими образованиями; с ксендзом он беседовал (по собственному почину, для практики) на английском языке. Он был отлично осведомлен о себе подобных «знахарях» и экстрасенсах по всей области, являлся вроде как председателем профсоюза; говорил, что сообща они смогли решать вопросы с налогами, с легализацией нетрадиционной медицины, страховкой, наездами «братвы». Он рассказал ксендзу, что существует где-то под Каннельярви «дикий», независимый знахарь, про которого толком никто не знает. Дикарь живет в глухом местечке, работает редко и лишь с жителями крошечного поселка, в общем, не конкурент, и его профсоюз не трогает.

Но когда ксендз сел в обратную, из Выборга, электричку, и она добралась до Каннельярви, — он вдруг решил не выходить и не искать здесь колдуна. Электричка тронулась, набрала скорость и помчалась дальше, мимо переезда со шлагбаумом, куцых дачных построек, в глухой черно-зеленый хвойный лес. Окно заливали дрожащие потеки дождя. В вагон после Каннельярви вошли сразу пять-шесть человек. На лавку, где грустил у окна ксендз, подсели двое подвыпивших мужиков: один в плаще и резиновых сапогах, другой в черном демисезонном пальто, в полуразвалившихся ботинках, от них несло дымом и вонью немытого тела. Мужик в пальто развлекал приятеля пошлейшими анекдотами. Ксендз против желания прислушивался к их громкой болтовне; встать и перейти в другую половину вагона он не мог, — народу прибывало на каждой остановке; все пространство между лавками было плотно забито мокрыми людьми, сумками, рюкзаками, корзинами с последней ягодой и подмоченными черными грибами.

— Сошлись два алкаша в парке культуры и отдыха. Сидят на лавке, кемарят, решают, где гроши на новую бутылку раздобыть. Напротив них, на такую же лавку садится чувиха в мини-юбке, развалилась так, все ляжки наружу. Один бухарь другому говорит: ты смотри, у нее трусы черные! Второй объясняет: нажрался ты, кореш, это не трусы, а волосня! Ну, заспорили, подрались, а чувиха знай себе дрыхнет на солнышке. Тогда они встают, вежливо так подходят и будят ее: рассуди, понимаешь, барышня, спор у нас — на вас трусы черные или же вы сами брюнетка? А девка им: Что? А? Да что вы, это мухи, мухи окаянные! Кыш-кыш!..

Оба мужика, да и часть слушателей на других лавках, взорвались гоготом. Ксендз, отвернувшись к стеклу, прошептал неразборчивые проклятия. Мужик в черном пальто перегнулся через товарища, дотянулся и кулаком ткнул ксендза под ребра.

— Что, поп, не нравится история? — спросил у него, широко скаля желтые и черные зубы. — И сам я не нравлюсь, верно? Ведь даже из поезда побоялся вылезти, чтобы со мною побалакать. А я все равно нашел тебя...

Ксендз хотел было крикнуть, ругнуть наглеца, но, разглядев близкую ухмыляющуюся харю, он начал понимать, кто его потревожил.

Черные, неподвижные, сплющенные с боков зрачки колдуна холодно смотрели в смятенную душу ксендза Владислава.

Тот ухмыляющийся, вонючий человек с неподвижными тусклыми глазами, что сидел рядом с ксендзом в электричке, острил, прикалывался над попутчиком и над прочими пассажирами, дышал густым перегаром, а затем ехал, развалясь в пустой подземке к флигельку при костеле (содрогаясь и потея, ксендз решился пока поселить его в пустующих квартирах консульства), — этот человек вряд ли имел хоть что-то общее с Егором. С тем Егором — мальчиком, тоскливо озирающимся у разрушенного фонтана в ожидании нападения злобной дочки дворничихи; с Егором — хреновым знахарем, плачущим на кухне, а затем бегущим на вопли умиравшей от смешения кровей Малгожаты.

Может быть, хотя бы Малгожата, будь она жива и добра, смогла бы признать Егора в сутулом, щетинистом и седом мужике с черным от загара и копоти, испещренным складками и морщинами лицом, с глубоко занырнувшими под глазницы зрачками сомнамбулы или дикого зверя. Она или старый, разуверившийся в себе и своем деле перед смертью, священник могли бы напомнить, доказать одичавшему мужику, кем и каким он был и еще мог бы быть.

И когда ксендз не сразу, подбирая тактичные и мягкие выражения, сообщил ему, что священник умер, убит в сквере, — колдун захохотал. Это был короткий, злобный смешок.

— Ну, вот и славненько. Он скверно жил, мучался, каялся, пил горькую... Как только я думал, что встречу старого ханыгу, начнет заново ныть да стращать, мне тошно делалось. А так камень с плеч долой.

После первого года жизни в лесу, на берегу Собачьего озера, он несколько дней подряд встречался там с семиозерским мужичком, мрачным и ревностным рыболовом. Тот с надувной лодки закидывал блесну спиннингом на щук. Увидев и поверив, что Егор ему не конкурент, мужичок оттаял, приходил к лощине, где вечерял у костра колдун, кидал в котелок свежую рыбу, и они на пару хлебали ушицу. Мужичонка говорил о работе, о происках соседей по подъезду, а в основном о бабах, какие они по натуре, сколько их имел, как учился охмурять, держать в кулаке и вовремя оставлять ни с чем. Егор обычно молча слушал, лишь раз обронил:

— Я ни баб этих, ни людей не люблю. Все они суетливые, надоедливые, треплют нервы и мешают спокойно жить. Вот собак люблю, лес, озеро люблю, и чтобы печь натопленная жопу грела...

Кстати, тогда с колдуном жила приблудная собака, черно-белая лайка с хвостом колечком, которую он звал Вандой.

А потом и рыбак стал его раздражать, колдун наорал на него, заявив, чтобы тот больше на его берег озера не приходил. Выгнал лайку — показалась слишком льстивой и доброй. Тогда он искал полного, абсолютного, непроницаемого одиночества, надеялся на одиночество. Чувствуя себя почти счастливым, оставаясь глух, нем и неподвижен (если считать озеро, болото, лес и пустоши в окрестности небольшим замкнутым ареалом обитания). Счастье — неверное слово; он бежал, чурался слова «счастье», подразумевающего нечто веселое, шумное, успех на поприще, чье-либо одобрение или гармонию во взаимоотношениях.