Говард Лавкрафт - Потусторонний

Несчастлив тот, кому воспоминания о детстве приносят горечь и страх. Он вглядывается в глубину своей памяти и различает лишь просторные, заброшенные комнаты, темные занавеси, длинные полки, заставленные старинными книгами, или сумрачные рощи гротескных, сдавленных хищными ползучими растениями, гигантских деревьев в могучем и монотонном волнении ветвей. Такой удел боги даровали мне, пораженному, ошеломленному, разбитому. И все же я стараюсь упрямо цепляться за эти сухие воспоминания, опасаясь вторжения неугомонного разума в область… иного.

Я не знал места своего рождения, а только место своего пребывания. Замок, полный зловещих коридоров и переходов, был бесконечно стар и бесконечно ужасен: потолки уходили в зыбкую высь, где глаз распознавал только паутину и колыхание странных теней; каменные плиты в полуразрушенных залах отдавали отвратительной сыростью и непередаваемо тошнотворным запахом, словно бы исходящим от множества трупов, оставленных ушедшими поколениями. Вокруг царила тьма, так что я часто зажигал свечи только для облегчения истомленных глаз, ибо солнца тоже не было: кроны чудовищных деревьев распластались выше стен и выше донжонов. Лишь одна черная башня прорвалась в неведомое небо, но башня, основательно разрушенная — подъем не сулил успеха, разве что удалось бы вскарабкаться по камням отвесной стены.

Я, вероятно, жил сколько-то лет в этом месте, хотя понятие о времени у меня было весьма приблизительное. Кто-то заботился обо мне, но я не могу вспомнить никого, кроме себя, и ничего живого, кроме бесшумных крыс, пауков и летучих мышей. Опекуны мои, полагаю, были чрезвычайно старыми, сморщенными и тлетворными, наподобие древнего замка, впрочем, мог ли я иметь о них иное представление? Самыми обычными и натуральными вещами мне казались кости и скелеты, рассеянные по каменным криптам, по крайней мере более натуральными, нежели цветные изображения живых существ в заплесневелых книгах, из коих я черпал свои познания. Никакой учитель не наставлял меня, и я вообще не слыхал звука человеческого голоса во все эти годы, даже своего собственного, ибо у меня не было привычки громко произносить прочитанные фразы. Внешность моя равным образом представляла загадку: в замке не было ни единого зеркала, и я согласовался только с нарисованными в книгах фигурами и лицами молодых людей. Я предполагал себя молодым, потому что помнил очень мало.

Часто я уходил в рощу, пересекая ров с гнилостной водой на дне, часами лежал под темными молчаливыми деревьями и размышлял о прочитанном: мне грезились веселые толпы за горизонтом бескрайних лесов. В поиске солнечного мира я даже попытался однажды выбраться из лесной чащи, но чем дальше продвигался, тем черней сгущались тени, тем плотней насыщалось страхом окружающее пространство, и я отчаянно рванулся обратно, опасаясь сгинуть в лабиринте ночного безмолвия.

В беспрестанных сумерках я грезил и ждал неизвестно чего. И невыносимое одиночество столь обострило жажду света, что я вскинул умоляющие руки к черной башне, пробившейся вершиной своей в неведомое небо. И решил подняться любой ценой: лучше на мгновение увидеть небо и погибнуть, чем тянуть и тянуть сумрачные годы.

Во влажном и мглистом беззвучии я осторожно ступал по растрескавшейся, выщербленной каменной лестнице, пока не добрался до ее предела — далее наверх вели опоры, торчащие в кладке стены. Зловещей и призрачной пустотой зияло цилиндрическое нутро, где угадывался бесшумный ход летучих мышей; еще более зловещей и призрачной казалась медлительность моего восхождения: темнота вверху не разрежалась, только новый, необычный холод объял меня. Я все же поднимался, но, к моему удивлению, наверху ни малейшего проблеска света, а взглянуть вниз было страшно. Вдруг неожиданно наступила ночь, и напрасно я ощупываю пальцами стену в поисках амбразуры, дабы высунуть голову и оценить достигнутую высоту.

В конце концов после мучительного, жуткого, слепого цепляния и судорожного замирания над проклятой бездной голова коснулась твердой поверхности, предположительно крыши или какого-нибудь настила. Протянутая рука проползла по внезапному препятствию и нашла его каменно-неподвижным. Начался тягостный, смертельно опасный вояж по круговой стене, когда руки и ноги в предчувствии почти неминуемого скольжения ищут любой щели и любого выступа. При малейшей возможности я ощупывал каменный потолок, и наконец ладонь наткнулась на нечто, поддающееся усилию. Использовать руки я не мог, а потому изо всех сил уперся головой и приподнял… крышку люка, вероятней всего. Ухватившись пальцами за каменный край, подтянувшись, я понял, несмотря на отсутствие света, что страшный подъем хотя бы на время окончен, так как предполагаемая крышка люка оказалась, собственно говоря, опускной дверью, закрывающей вход в просторную сторожевую циркону, что превосходила по диаметру основание башни. Осторожно выбрался, безуспешно пытаясь воспрепятствовать падению опускной двери, нет, она-таки грохнулась на свое место, возбуждая зловещее эхо. Впрочем, думал я, обессиленно лежа на каменном полу, при надобности, вероятно, удастся ее снова приподнять.

Рассчитывая, что нахожусь над самыми верхними ветвями проклятого леса, я заставил себя встать и принялся осторожно перемещаться в сторону окон, дабы увидеть наконец небо, луну и звезды, о которых читал в книгах. Но сколь я был разочарован, обнаружив только широкие мраморные выступы, заставленные какими-то продолговатыми ящиками солидного размера. Тщетно я ломал себе голову, зачем они собраны здесь, на такой высоте, на таком расстоянии от замка внизу, и что за странные и древние секреты они хранят? Неожиданно я обнаружил сводчатый проем, закрытый каменной дверью, на которой прощупывался резной орнамент. Поначалу дверь не поддавалась, но крайнее напряжение сил принесло успех — она медленно сдвинулась на меня, внутрь помещения. И здесь настал момент небывалого доселе экстаза: сквозь узорную железную решетку на восходящие от двери каменные ступени разлилось сияние полной луны, которую я ранее видел только во сне или в смутных фантазиях.

Предполагая, что вершина башни достигнута, я принялся подниматься по этим ступеням, но тут же замедлил свой порыв, ибо луну закрыло облако. Тем не менее осторожным шагом, в темноте, добрался до решетки и нашел ее незапертой. Однако поостерегся открывать, так как меня весьма устрашила перспектива падения с такой значительной высоты. И здесь луна воссияла вновь.

Потрясение было демоническим, невероятным до абсурда. Пережитое прежде не шло ни в какое сравнение с тем, что я увидел сейчас. Странное, дикое чудо! А увидел я просто-напросто следующее: вместо ожидаемой сумрачной волны древесных крон за решеткой простиралась… твердая почва, на которой белели мраморные плиты и колонны, затененные старинной церковью, чей сломанный шпиль зловеще поблескивал в лунном сиянии.