Рэй Каммингз - Девушка из золотого атома (сборник)

Питер сорвался: терпению его пришел конец. Он молча кинулся к горлу хирурга. Перед глазами его мелькали вспышки — красные, колеблющиеся языки пламени. Он умрет сам, но убьет этого хладнокровного дьявола, который может извлечь человека из ада, раскрыть перед ним райское небо, а потом швырнуть обратно в ад, ставший во сто раз более жестоким… И никакой надежды на вечную жизнь.

Но прежде чем он успел ударить, сильные руки скрутили его. Алые огни перед глазами померкли. Ему показалось, что он снова слышит нежный золотой шепот:

— Ничего! Ничего! Постарайся видеть, как я! Смотреть моими глазами…

Офицеры крепко держали Питера с обеих сторон. Они мрачно молчали и глядели на бледного хирурга с холодным недружелюбным выражением.

— Мой мальчик, мой мальчик… — самообладание хирурга исчезло, он дрожал, он был растерян. — Я не думал… простите… я и не думал, что вы воспримете это так серьезно…

Лавеллер спокойно сказал офицерам:

— Господа, все прошло. Не нужно держать меня.

Они посмотрели на него, освободили, похлопали по плечу. Опять глянули на своего гостя с тем же холодным неодобрением.

Лавеллер Неуверенно повернулся к брустверу. Глаза его были полны слез. Мозг, сердце, душа — все сплошное опустошение. Ни тени надежды. Ее письмо, его священная истина, с помощью которой он собирался открыть измученному миру рай, — всего лишь сон. Обман. Сказка.

Его Люси, его кареглазая мадемуазель, которая шептала слова любви, — фантом, пробужденный словом, прикосновением, строчкой, искусственными цветами.

Он не мог поверить в это. Он не хотел верить. Он все еще чувствовал ее золотой поцелуй, дрожь ее мягкого тела… Она сказала, что он вернется, и обещала ждать.

Что это у него в руке? Листок, в который были завернуты стебли роз, проклятая бумага, с помощью которой этот холодный дьявол поставил свой эксперимент.

Лавеллер скомкал ее, хотел швырнуть в темноту.

Но что-то остановило его руку.

Он медленно развернул листок.

Офицеры и гость увидели, как на лице его появилось сияние. Как будто душа его освободилась от вечной муки. Вся печаль, вся боль мира — исчезли. Перед ними снова был мальчик, верящий в рай.

Он стоял с широко открытыми глазами. Он не мог пошевелиться.

Майор сделал шаг вперед, осторожно взял у него листок.

Непрерывно рвались осветительные снаряды, траншея была залита их дергающимся светом, и при этом свете майор долго всматривался в прыгающие буквы.

Когда он поднял лицо, на нем было выражение благоговейного ужаса. Капитан протянул за бумагой дрожащую руку… Поверх слов, написанных хирургом, было еще три строчки — на старофранцузском:

Не печалься, сердце мое, не бойся кажущегося:

Наступит время пробуждения.

Та, что любит тебя. Люси.

Таков был рассказ Макэндрюса. Наступившее молчание первым нарушил Хоутри.

— Эти строчки, конечно, уже были на бумаге, — сказал он, — вероятно, они были слишком бледны, и ваш хирург их просто не заметил. Шел дождь, и влага проявила их.

— Нет, — ответил Макэндрюс, — их там не было.

— Откуда вы знаете? — возразил психолог.

— Потому что этим хирургом был я, — негромко произнес Макэндрюс. — Листок я вырвал из своей записной книжки. Когда я заворачивал в него цветы, он был чистым — только те слова, что написал я.

Более того, Джон… Почерк, которым были написаны три строчки, был очень похож на почерк из найденного мною молитвенника. И подпись «Люси» была точно та же самая, изгиб за изгибом… причудливый старомодный наклон.

Вновь повисло долгое молчание. Вновь его нарушил Хо-утри.

— Что стало с листком? — спросил он. — Сделали экспертизу чернил? Было ли…

— Мы стояли в недоумении, — прервал его Макэндрюс, — и вдруг резкий порыв ветра пролетел по траншее. Он вырвал листок у меня из руки. Лавеллер смотрел, как его уносит; но не сделал даже попытки схватить.

— Пусть летит. Теперь я знаю… — сказал он и улыбнулся мне прощающей, счастливой улыбкой веселого мальчишки. — Простите, доктор. Вы мой лучший друг. Вначале я решил, что вы сделали со мной то, чего ни один человек не сделал бы другому… теперь я знаю, что это действительно так.

Вот и все. Он прошел всю войну, не ища смерти, но и не прячась от нее. Я полюбил его, как сына. Если бы не я, он умер бы после Маунт Кеммель. Он очень хотел попрощаться с отцом и сестрой, и я залатал его невероятные раны. Он попрощался, а потом отправился в траншею под тенью старого разрушенного шато, где его нашла кареглазая мадемуазель…

— Зачем? — нервно спросил Хоутри.

— Он думал, что оттуда он сможет вернуться… быстрее.

— Для меня это совершенно произвольное заключение, — раздраженно, почти гневно сказал психолог. — Должно существовать какое-то естественное объяснение.

— Конечно, Джон, — примирительно ответил Макэндрюс, — конечно. Скажите нам, каково же оно.

Но Хоутри только махнул рукой.

Ярвис устроился с максимальным комфортом, который позволяла тесная каюта «Ареса».

— Какой воздух! — ликовал он. — После этой разряженной дряни снаружи будто суп хлебаешь! — И он взглянул на марсианский ландшафт за стеклом, плоский и унылый в свете ближайшей луны.

Остальные трое разглядывали его с сочувствием — инженер Путц, биолог Лерой и астроном Гаррисон, он же капитан экспедиции. Дик Ярвис был химик этого знаменитого экипажа экспедиции «Арес», того самого, члены которого первыми из всех людей ступили на почву ее таинственного соседа — планеты Марс. Конечно, это было давным-давно, всего около двадцати лет спустя после того, как этот сумасшедший американец Догени ценой собственной жизни решил проблему ядерного двигателя, а не менее сумасшедший Кардоза с помощью такого двигателя добрался до Луны. Эти четверо с «Ареса» были настоящие первопроходцы. Если не считать полудюжины экспедиций на Луну и злополучного полета де Ланси в сторону заманчивой Венеры, этим людям первым пришлось ощутить гравитацию, отличную от земной, и, уж разумеется, им первым удалось вырваться за пределы трассы Земля-Луна. И они заслужили это счастье, если учесть все трудности и неудобства, которые им пришлось перенести: месяцы, проведенные в камере акклиматизации на Земле, когда они привыкали дышать в атмосфере, сходной с разреженной атмосферой Марса, затем вызов пространству в крохотной ракете с примитивным двигателем двадцать первого столетья, и самое главное — встреча с абсолютно неизвестным миром.

Ярвис потянулся и потрогал саднящий и шелушащийся кончик носа, обожженный морозом. И снова довольно вздохнул.

— Ну, — вдруг взорвался Гаррисон. — Мы когда-нибудь услышим, что произошло, или нет? Ты отправляешься честь честью в подсобной ракете, мы о тебе целых десять дней ничего не знаем, и вот наконец Путц извлекает тебя из какой-то идиотской муравьиной кучи, а за приятеля у тебя какой-то дурацкий страус. А ну, голубчик, шпарь!