Владислав Реймонт - Вампиры. Сборник

И в этих безумных поисках неизвестного, а может быть, и несуществующего он постепенно, сам того не замечая стал терять чувство действительности; до предела напрягая свое внимание, он перестал замечать людей и выделять их из толпы; они казались ему каким-то чудовищным пресмыкающимся, наделенным тысячью голов и ног, извивающимся, глухо ревущим.

А потом и весь город превратился для него в какую-то фантастическую пущу, глухую и мертвую, полную странных призраков, полную таинственных и страшных видений, которые он не мог понять. Он только чувствовал, что эти видения возникают вокруг него, что они существуют, и он ходил в тихом восторге и необъяснимой, смутной тоске; перед ним стала открываться как бы душа всех вещей, невидимая обыкновенному взгляду.

Он ходил по городу, словно по сказочной, заколдованной стране, замечал какие-то больные дома, склонившиеся в муке векового существования, полные ран, стонов и утомления, чувствовал мучительную дрожь деревьев, утонувших в тумане и умирающих от тоски по солнцу, по живительному весеннему ветру, слышал их никогда, никогда не умолкающий стон и тихие слезы, стекающие с больных веток.

В раздумье остановился он перед Товрской башней; она стояла угрюмая, трагически пережившая давно минувшие дни, но возвышенно гордая в своем одиночестве, и презрительно глядела на новые дела и новые дни, мерзко копошащиеся у ног ее бессмертного величия.

Он пугливо бежал от плоских, тщеславных и глупых дворцов Уэст-Инда, которые смеялись над ним ожиревшими наглыми голосами рассудка, бежал от громадных складов и магазинов, где мученически стонали ограбленные страны всего мира.

Он утопал в ленивом шуме туманных парков, в рабском пугливом шепоте зеленых изгородей, напряженных и вечно сторожащих, прислушивался к полету птиц, проносившихся в невидимой высоте и жалобно о чем-то кричавших, разговаривал с бездомными собаками, гниющими в мусорных ямах, и те шли за ним целыми стаями; везде и во всем чувствовал он больную душу, трагический гнет существования, вечно живое насилие, грубую необходимость судьбы. Даже камни памятников в Гайд-парке жаловались ему на тех, кто оторвал их от лона предвечной тишины и бросил на яркий свет мучительных дней; даже воды вечно струящейся Темзы жалобно шумели, и забытые на берегу железные машины, усталые, заржавленные, скованные человеческой мыслью, бессильно рвались, покорно жалуясь на вечный труд.

Он бродил как во сне, убаюканный, стремящийся в какую-то глубину, точно падающая в бесконечность звезда.

Случайно очутился он в Уэст-Минстере, мертвый от усталости, долго сидел там у подножия какой-то статуи в полной прострации.

Пусто было в этих мрачных, угрюмых стенах громадного собора; иногда кто-то незримо проходил мимо и исчезал и эхо шагов звучало под высокими сводами; в тусклом свете витражей, в грустном блеске тающих в полумраке красок, словно собравшиеся на совет привидения, стояли толпою мраморы и бронзы всех великих духов Англии, соль этой старинной земли — целые века истории, забытые, отошедшие эпохи и только что минувшие времена, неустрашимые рыцари, завоеватели, поэты, епископы, законодатели, высокие сердца и низкие душонки, герои и мошенники, пророки и знаменитые парламентские фразеры, тираны мира и королевские шуты, святые и преступники, проклинаемые памятью поколений, добродетель, самоотверженность и предательство, кладбище испепеленных веков, но кладбище вечно живое, оплодотворяющее человеческую мысль, каменные тени веков, сошедшиеся в этом старом соборе на немой совет, в молчании судящий о вчерашнем и ожидающий новых дней и новых душ своих преемников, — корень прошедшего и грядущего.

В этой священной тишине гробов Зенон несколько пришел в себя. Изваяния, казалось, смотрели на него широко открытыми глазами, наклонялись и говорили что-то своим глубоким молчанием. Он вздрогнул и стал медленно пробираться сквозь каменную толпу, направляясь к выходу среди сгущавшегося мрака.

Но вдруг он стремительно отступил назад, в толпу белых статуй, едва видневшихся в темноте: знакомая высокая черная фигура вошла в главные двери и повернула налево по высокому узкому проходу, ведущему в заднюю часть храма. По левую сторону одна за другой весело стояли часовни королей.

Зенон пошел за ней в темноту. В высоте, среди почерневших готических линий, догорали робкие остатки дневного света, внизу уже легла полная ночь. Из готических часовен, отделенных железными решетками, лилось застывшее мерцание фиолетовых, золотых и пурпурных витражей. Смутно обрисовывались королевские саркофаги, где в каменном спокойствии среди бездонной тишины царственные четы наслаждались непробудным сном смерти. Струйки света обвевали радужной туманной пылью каменные профили, крепко сложенные руки, тяжело сомкнувшиеся веки и суровые, гордые головы. Скипетры и короны мрачно блестели вековым золотом, и на всем лежало тяжелое величие смерти и каменный покой равнодушия.

Дэзи остановилась перед одной из часовен и, облокотись на решетку, глядела на саркофаг.

— Я знал, что встречу вас, — прошептал Зенон, становясь рядом с нею.

Она взглянула на него строго, как бы приказывая соблюдать тишину.

Он уже не чувствовал усталости, безумие оставило его, он снова был обыкновенным нормальным человеком.

— А все-таки им лучше в царстве вечной тишины, — снова шепнул он.

— Кто знает? А если их души прикованы к этим телесным изображениям, если они прикреплены к материи и должны находиться здесь, должны населять эти своды и наполнять их неслышным для смертного слуха стоном и тоскою ожидания до тех пор, пока существуют эти бронзы и мраморы, пока время не рассыплет всего этого в прах и не освободит их, не вернет их предназначению?

— Это было бы слишком ужасно, — невольно содрогнулся он, представив себе эту картину.

— А кто знает, от чего зависит смерть и жизнь, что связывает к что освобождает?

— S-o-f, — медленно произнес он, почти невольно, как иногда произносят слова, засевшие в мозгу и бессознательно срывающиеся с языка.

Он почувствовал, как она пошатнулась и на одно мгновение оперлась на его руку.

Молча пошли они дальше, останавливаясь поочередно перед каждой часовней; мрак все Сгущался, витражи тихо мерцали, как сквозь лесную чащу мерцают последние отблески заката.

— Я давно не видала вас, — произнесла она удивительно мягко, как бы с упреком.

— Давно? — Он удивился и вдруг вспомнил сцену бичевания и все те подозрения, которые он теперь усиленно старался отогнать от себя.

— Вас, должно быть, дня три не было дома, мистрис Трэси уже беспокоилась.

— Три дня!.. Нет… вчера или даже сегодня я вышел из дому… нет, право, со мной впервые происходит что-то… что я не могу точно вспомнить…