Антонина Ванина - Всё закончится на берегах Эльбы

Женщине на войне не место. А ей? Такая странная мысль. Видимо чувствовать себя женщиной Сандра давно перестала.

Командир батальона объявил, что придётся идти в наступление, чтобы прикрыть отход других частей. Как всегда, штабистам не престало дорожить жизнями осужденных, потому испытательный батальон снова кинули в самое пекло. И батальон стоял до конца. Своего собственного конца.

В это день содрогались земля и небо. Артиллерия, танки и авиация, сменяли друг друга, а сорок три человека — все, кто остался в испытательном батальоне, шли в атаку. Под лавиной бомб ни у кого не осталось сил отступать.

Всё стихло лишь глубокой ночью. Когда Сандра открыла глаза, то в лунном свете увидела лишь поле воронок. Стояла мертвенная тишина, даже снег не хрустел под ногами. На этот раз Сандре не размозжило ноги, но ей было боязно, что глухота после контузии не пройдет.

В вывороченной земле лежали присыпанные тела. Вот командир, вот санитар без ноги, забияка Грубер… все они лежали здесь, кто целый, а кто по частям. По щекам Сандры катились кровавые слезы, а она никак не могла отыскать Ойгена. Уж он-то должен был уцелеть, с его-то удачей. В голове гудело эхо взрыва, перемешанное с отчаянием. Как он мог, чёртов счастливчик? Как посмел погибнуть? Спаситель, заступник, товарищ… и кормилец. Самый дорогой ей человек. И его нигде нет.

Всё закончилось, нет больше испытательного батальона, нет сорока двух офицеров и рядовых — все они исполнили свой долг перед вождём. Никто из них теперь не получит помилования. Никто не соберёт в этой мясорубке их кости и не предаст земле.

Мертвенно холодная луна освещала ей путь, и Сандра шла вперед, утопая в снегу. Всё закончилось. Ничего не осталось. Нет больше штаба и полок с личными делами, нет катушки кабеля и полевого телефона. Никто не будет отдавать ей приказы в виде распоряжений. Она никому не нужна. Есть только снег и тишина.

В рассветный час Сандра вновь услышала тихий хруст под ногами — барабанные перепонки понемногу заживали. Первый луч солнца пронзительно засветил в глаза. Она не сразу поняла, что это значит. А когда вдали замелькали суетливые силуэты, Сандра слишком поздно сообразила, что всю ночь от глупости и растерянности шла на восток.

Бежать было слишком поздно, да и не осталось больше сил. Когда двое русских солдат с винтовками за спиной подошли угрожающе близко, Сандре оставалось лишь безвольно стоять на снегу.

Слух возвращался, и она смогла разобрать, о чём переговаривались красноармейцы. Сандра понимала каждое их слово, но смысл сказанного так и не доходил до сознания.

— Иди сюда, бедняжка, — звал её солдат с седыми усами. — Идём к нашим. Там тебя отогреют, накормят. Идём.

Кажется, никто не собирался хватать Сандру и тащить во вражеский штаб. Почему-то её и не считали за врага, а напротив, протягивали руку помощи.

— Ну что ты встала в самый сугроб? Отморозишь себе всё на свете.

И тут Сандра поняла. Красноармейцы смотрели на её замызганное, полысевшее каракулевое манто, что выдали ей этой зимой вместо армейской шинели. Они считали, что перед ними стоит советская гражданка, мирный житель.

— Постой, Федюков, — грозно произнёс другой солдат, что был моложе годами, — может это немецкая штабистка.

— Да какой там! — укоризненно ответил седоусый. — Фашисты своих девок в армию не берут. Дома держат, чтоб побольше новых солдат рожали. А эта наша, — и он ласково, с сочувствием посмотрел на Сандру, — ты посмотри какая измученная. Небось измордовали бедняжку, звери…

Сандра металась взглядом от одного солдата к другому, не зная, что же делать. Но она точно знала, что говорить ни в коем случае нельзя. Лучше сказаться немой, чем выдать корявый акцент, которого точно нет ни у одного советского гражданина.

Её привели в деревянный сруб, чистый и светлый, где, по-видимому, расположились офицеры. Не прошло и пяти минут как перед Сандрой поставили миску дымящейся похлебки. Она приникла обмороженными ладонями к обжигающей тёплом посуде. Это была непозволительная роскошь, в батальоне о таком можно было только мечтать. Почти как в мирной жизни, а про неё Сандра уже давно не вспоминала. А теплоту и заботу в чужих глазах она уже и не надеялась когда-нибудь встретить.

— Да ты разденься, у нас тут славно натоплено.

Седоусый было протянул руку к пуговице манто, чтобы помочь его расстегнуть, но Сандра как ошпаренная шарахнулась от него к стене, сжимая руками застежки на манто.

— Эх, — только и вздохнул он, — точно замордовали, погань фашистская.

Сандра была готова на всё, лишь бы остаться в манто. Иначе красноармейцы увидят её форменный китель с нашивками службы связи и готической надписью «армейская помощница». Тогда доброта даже этого милого мужчины вмиг улетучится. Для него она и есть «фашистская погань», только он ещё об этом не догадывается.

Как страшно оказаться чужой там, где когда-то была своей. А ведь в гудящей словно колокол голове успела промелькнуть шальная мысль остаться здесь, на «порабощенной иудо-большевиками» родине её деда. Глупая мысль, такая может прийти только в больную после контузии голову.

Пусть красноармейцы считают её спятившей после поругания девицей, но она не издаст ни слова, пока не сбежит отсюда куда-нибудь, лишь бы подальше от людей в военной форме. Хватит, война для неё закончилась с гибелью батальона и Ойгена. Надо бежать туда, где нет деления на своих и чужих, где нет боёв и нет людей.

Всё кругом казалось серым, унылым и гнетущим. Ещё дрожала земля, и был слышен глухой грохот вдали. С тоской Сандра взирала на давно остывшее мертвое тело, что лежало на груде павших солдат. Пока не кончилась война, можно бесконечно долго скитаться по полям сражений и искать умирающих. Жаль, что в морозы их сердца едва успевают вытолкнуть кровь наружу, прежде чем она смёрзнется коркой.

Вот Сандра и стала диким зверем, что слоняется по округе в поисках падали. Даже шкура на спине имелась, разве что чужая. Она кочевала на запад вслед за линией фронта, прячась днём от живых и выискивая по ночам мертвых. Но ноги и руки уже были не в силах терпеть боль. Как везёт простым смертным солдатам — рано или поздно они перестают чувствовать отмороженные конечности. А Сандра не могла не чувствовать. Двадцать почерневших пальцев не успевали зажить, но и окончательно отмереть тоже не могли. Сандре оставалась лишь нескончаемая боль, которую не заглушить ни чужой похолодевшей кровью, ни часами отдыха на поваленных после очередной бомбардировки деревьях.

Она устала, смертельно устала и мечтала только об избавлении. Сандра ждала, что её разум вот-вот окутает долгожданный, давно потерянный сон, и она уйдет из этого мира боли и страдания навсегда. Но желаемого не происходило, и сил оставалось всё меньше. Сандра не видела своего лица, но чувствовала, что и оно обезображено обморожением, губы распухли и потрескались, а нос и уши постигла та же участь, что и конечности.