Ганс Эверс - Сочинения в двух томах. Том второй

— Пойдем-ка, Приблудная Птичка, — сказал Ян.

Он повел меня на задний двор, за конюшни, где стояло каменное корыто, из которого пили лошади и коровы. В нем плавала утка с желтыми утятами.

— Садись, — сказал кузен. — раздевайся, глупый маленький огурец.

Я это сделала. Как всегда, я была босиком, только рубашонка свешивалась с плеч. Кузен Ян ушел и скоро вернулся с большим узлом. Я сидела на каменном краю корыта, болтая ножками в воде, стараясь схватить утят. Но они были быстрее меня. Он раскрыл свой узел, вынул оттуда уксус и масло, горчицу, перец и соль. У него были и огуречная трава, и майоран, и бедренец. Он уже знал, что требуется для хорошего салата. Еще он принес большой свинцовый котелок с зеленой краской.

— Что ты хочешь с этим делать? — спросила я его.

— Не задавай глупых вопросов! — смеялся он. — Все должно выглядеть так, как оно есть. Молодые утята — желто-золотые, глупые огурцы — зеленые, как трава.

Он взял кисть и начал мазать краской по моему голому телу. Конечно, я ревела, но это ему нисколько не мешало. Он уже привык так обращаться со мной. Затем он вылил мне на голову бутылочки с уксусом и с маслом, посыпал перцу и соли на волосы.

— Надо из тебя приготовить салат, — сказал он, — вкусный огуречный салат. Разбил два крутых яйца, залез руками в мои волосы и все смешал там, и соус лился по моему лицу. Почему я не убежала, сестра Гертруда? Но ведь он был молодым господином в замке, а для меня любимым божеством. И он ведь был прав: маленький утенок умел плавать, я же была и для этого слишком глупа. Вдруг он остановился.

— Я забыл нож! — воскликнул он. — Тебя надо очистить и порезать на тонкие ломтики, чтобы как следует приготовить.

Старый Юпп, бывший у нас кучером, шел из конюшни. Ян крикнул ему:

— Иди сюда, Юпп, дай-ка мне твой ножик!

Кучер подошел, но своего ножика ему не дал.

— Что это опять? — спросил он.

— Я хочу сделать из нее салат, — смеялся кузен, — потому, что она глупа, как огурец.

Старик покачал седой головой.

— Ну и молодчик же ты! — крикнул он. — Где только ты берешь свои сумасбродные мысли! Не знаешь, что для салата годятся только спелые огурцы? Приблудная Птичка — вовсе не огурец, она, в лучшем случае, маленький, совсем незрелый огурчик! А ты проваливай отсюда, иначе я из тебя салат сделаю, слышал?

Кузен не заставил себя долго просить. Он знал старого Юппа. Тот, хотя бы ему и ничего не сделал, но, возможно, рассказал бы бабушке. Она же много не разговаривала, а пользовалась плеткой. Ян соскочил с каменного корыта, засунул руки в карманы штанов и поплелся через двор.

— Отравят каждое маленькое воскресное удовольствие! — ворчал он.

Меня же, сестра Гертруда, взял к себе на конюшню старый кучер. Он три часа скреб и чистил меня, пока я снова не стала чистой.

— Теперь ты уже больше не зеленый огурчик, — сказал старик, — теперь ты — пунцовая редисочка!

Еще целых три недели я пахла терпентином, и кузен зажимал нос, когда меня видел.

Но черная сестра Гертруда не смеялась над этой историей. Она поправила подушки и сказала:

— Теперь ты должна спать.

Эндри медленно гуляла по саду, переставляя одну ногу за другой. Ее вела, наполовину несла, высокая сестра. Было это поздней осенью. На опушке парка блестели усыпанные красными ягодами, согнувшиеся под их тяжестью ветви рябины. На грядах цвели георгины и пестрые астры. Она устала от этого ничтожного передвижения. Сестра принесла шезлонг, и Эндри легла, вытянулась, стараясь быть неподвижной. Немного поодаль, на скамейку возле дома села сестра Гертруда со своим рукоделием. В глубокой тишине не было слышно ни звука, не чувствовалось даже дуновения ветерка. Поздняя бабочка порхала среди барбарисов.

Вдруг зашумело. Синий крытый автомобиль заскрипел по усыпанной гравием дороге, пропал среди высоких кустов рододендрона, снова вынырнул, остановился у ворот. Эндри посмотрела в ту сторону. Она видела, как спрыгнул шофер, открыл дверцу. Оттуда вышли два господина, с минуту переговаривались друг с другом. Затем один в сопровождении шофера поднялся вверх по лестнице. Другой смотрел им вслед, затем снял свою шляпу, сунул ее в карман пальто и провел рукой по своим шатеновым волосам. Он повернулся к экипажу, поставил одну ногу на подножку и помог выйти третьему господину. Взял его под руку, поддерживал. Эндри отчетливо видела его. Молодое лицо было страшно бледно. Под темными глазами — глубокие синяки.

— Больной! — подумала она.

Человек дрожал, высоко подняв воротник своего пальто. Походка у него была шатающаяся. Он тяжело опирался на другого. Они медленно шли к дому.

Сестра поднялась, встала возле ее стула, заслонив ей вид.

— Перейдите, сестра, на другую сторону, — попросила Эндри.

Но черная сестра не двинулась.

— Я хотела бы видеть этих людей, — просила Эндри. — Того бледного господина, больного!

— Он не болен, — ответила сестра очень серьезным тоном, — он совершенно здоров.

Послышались голоса и шаги на лестнице. Когда сестра отошла в сторону, все были уже в доме. Эндри еще успела увидеть шофера и одного из больничных служителей. Они отвязали от автомобиля багаж и понесли его наверх.

— Этот человек доставлен сюда для вас! — сказала сестра Гертруда. Ее голос прозвучал сурово и неодобрительно.

— Для меня? — спросила Эндри. — Почему для меня? Что мне с ним делать?

Но черная сестра не ответила.

— Теперь спите! — сказала она. — Все будет, как Богу угодно!

О, этот покой, эта греющая тишина Ильмау! Эндри чувствовала ее почти как что-то имеющее формы и жизнь, что можно ласкать, что само нежно и легко прижимается со всех сторон. Только один раз, один единственный раз за весь этот длинный год тишина нарушилась — всего лишь на одну минуту.

В серый зимний день после полудня она сидела у окна, смотрела на снег и заснувший парк. Пришла сестра Гертруда, неся обеими руками большой ящик. Осторожно поставила его на стол. И она улыбалась… Кто когда-либо видел улыбку на лице черной сестры?

Она взяла проволоку и сунула ее в штепсель у стены.

— Что там у вас? — спросила Эндри.

— Громкоговоритель! — ответила сестра. — Подождите немного!

Она дружески кивнула головой, открыла ящик, что-то покрутила.

— Берлин! — сказал она с гордостью. — Чай с танцами в Адлоне.

Ящик выплюнул:

— Внимание! Внимание! Говорит Берлин, волна 505! Знаменитый Марек Вебер со своей излюбленной капеллой…

Джаз!

Обеими руками Эндри схватилась за голову. Поднялась, закричала:

— Унесите! Унесите!

Она резко вырвала проволоку из штепселя. Перевела дух.

Сестра Гертруда, очень обидевшись, ушла со своим ящиком.

Эндри снова сидела у окна и мечтала. Кто-то закричал. Она открыла окно, чтобы лучше слышать. Ах, это был всего лишь крик совы! Она прислушалась. Некоторое время все было тихо, потом снова зазвучало: Гу!.. Гу!..