Дарья Беляева - Маленькие Смерти

Морриган снова вскидывает бровь, скрещивает руки на груди каким-то учительским движением.

— Разумеется, нет. Не переживай, долго мы тебя здесь держать не будем. Через пару дней, мы перевезем тебя в Италию.

— Потрясающе, но экскурсия по городу, я полагаю, включена в стоимость поездки не будет?

А потом Морриган вдруг смеется, и смех у нее оказывается неожиданно звонким, почти девчачьим. Она расстегивает на мне рубашку, обнажая шею, проводит аккуратно подстриженным ногтем по шраму.

— Слушай меня внимательно, Франциск. Меня интересует в тебе исключительно то, как ты, будучи обезглавленным, как цыпленок, в одиннадцать, умудряешься быть жив и здоров по сей день.

Она выхватывает пистолет, приставляет его, тесно и холодно, к моей щеке.

— А язык я тебе могу и отстрелить, если ты будешь использовать его слишком активно.

Я хочу было сказать, что все в совокупности прозвучало как экспозиция дешевого порно с доминантной дамой, но замолкаю, как только чувствую металл у своей щеки.

— Хороший мальчик, — говорит Морриган. Когда она убирает пистолет, я успеваю увидеть слова, выгравированные на нем.

«Но прежде мертвые воскреснут нетленными.»

— Святой отец, мне нужны все его жизненные показатели. Как можно быстрее. Я отошлю их нашим коллегам из Ватикана. И главное, ни в коем случае, не давайте ему спать, он медиум.

Морриган уходит, оставив меня со святым отцом, которого я, наконец, могу рассмотреть. Ничего особенно страшного, у нас таких потомков итальянских иммигрантов довольно много: у него темные, теплые глаза и кроткие черты лица, придающие ему какой-то дружелюбный вид. Разумеется, он в сутане и со снежно-белой колораткой.

— Падре, зачем вам похищать людей? Вы же слуга Божий? Или как? Вы ведь, наверное, и присягу какую-то давали.

Святой отец вместо ожидаемого ответа, просто сует мне в рот градусник.

— Чудесно, — говорю я неразборчиво.

— Потише, пожалуйста. Можешь сбить температуру, а нам нужно точно знать.

— Но вы не понимаете, я же…

Человек? Личность? Обладаю естественными правами на неприкосновенность?

Я замолкаю, стараясь прощупать хотя бы кончикам пальцев, как именно у меня связаны руки, защелка или узел удерживают меня. Ремни оказываются излишне крепкими, и до замка я не могу даже кончиками пальцев дотянуться. Машинально, чтобы делать хоть что-то, я стараюсь царапать кожу ремней, но этим я могу заниматься до того, как Иерихонская труба протрубит и ни капли не продвинуться.

— Это ты не понимаешь, — терпеливо объясняет мне святой отец, померив мое давление и выписывая теперь результаты в свой блокнот. Я пытаюсь повернуть голову, чтобы увидеть стол, за которым он сидит.

Серьезно, католики до сих пор живут в катакомбах?

— Благодаря тебе, мы можем научиться воскрешать мертвых.

— И что церковь снова станет великой и востребованной?

— Нет, — говорит вдруг святой отец, серьезно говорит и просто. — Но люди смогут вернуть тех, кого они любят. А мертвые смогут вернуться домой.

Кто же у тебя умер? Я сразу понимаю, что святой отец тут не просто так, не за идею. Большинство людей не будут идти за такими идеями. Слишком они далеки, слишком нереальны.

В воскрешение может поверить только тот, кто кого-то, когда-то терял. Давай, Фрэнки, ты ведь занимался мошенничеством на сцене, сможешь заняться и на кушетке. Я смотрю, как покачивается на груди у святого отца крест, золотой, красивый.

— Как вас зовут?

— Стефано.

— А меня Франциск.

Я искренне уверен, что зная имя другого человека, любой проникнется к нему чуть большим сочувствием и пониманием. Безымянные, бесчисленные жертвы нас, к сожалению, не трогают. Но все, кто наделен именами в нашем понимании настоящие, и нам куда легче им сочувствовать.

Я когда-то читал, что некоторые гностики считают, когда Адам давал имена всему Эдемском саду, этим и было по-настоящему закончено творение мира.

Падре Стефано сосредоточенно щупает мои лимфатические узлы под горлом, я дергаюсь, но не от боли, мне просто неприятно и унизительно, что со мной обращаются, как с собакой на ветеринарном осмотре.

Может быть, я для него не живой или не человек? Разумеется, медиум да еще и с пришитой головой. Так и не сумев вывернуться, я говорю.

— Вы ведь кого-то потеряли, да?

Падре Стефано смотрит на меня и не отвечает. На вид он чуть младше моего отца. Кого он потерял? Давай, Фрэнки, это ведь твоя работа. Потеряв жену, не идут в священники, потому что в мире всегда остаются другие женщины. Потеряв ребенка, не идут в священники, потому что всегда остается жена, а значит шанс завести еще одного ребенка и этим утешиться.

А вот потеряв жену и ребенка вместе, одновременно, человек может не найти в своей жизни больше ничего, что удержало бы его в мирском.

— Вы потеряли жену и сына? Да?

Он смотрит на меня чуть прищурившись. Я специально говорю не «ребенка», и впервые надеюсь не угадать. Пусть не думает, что я стараюсь применить свои способности.

— Дочку, — говорит он, видимо, прийдя к тому выводу, к которому я его подталкиваю. Я просто пытаюсь поговорить, никаких медиумских штучек.

— Одновременно?

— Да. Автокатастрофа.

Я молчу, перевожу взгляд на потолок.

— Мне очень жаль, — вздыхаю я, кстати говоря искренне, ведь нет ничего хорошего в мертвых детях. Он снова принимается записывать что-то в своем блокноте.

— Мне тоже. Я был виноват.

Тоже вполне понятно. Всем хочется исправить свои ошибки, всем хочется увидеть еще раз своих родных, извиниться перед ними, обнять.

Я говорю:

— Понимаю, почему вы этим занимаетесь. Я имею в виду, будь я на вашем месте, я бы тоже хотел все исправить. Я был бы рад, если у вас получилось. Даже непрочь сдать кровь или что-то такое, если это поможет кого-нибудь воскресить. Но, понимаете, дело в том, что у меня тоже есть папа. И он за меня волнуется. Я бы очень хотел его увидеть или услышать.

— Ты же понимаешь, что это невозможно?

— Нет. Вы же пошли в священники ради одной единственной, теоретической, никем не доказанной возможности воссоединиться с вашими родными после смерти.

Я, на свой собственный взгляд, завернул последнюю реплику так удачно, что тут же жалею, не оказавшись на сцене в тот же миг. Отец Стефано смотрит на меня долгим, но при этом почти неощутимым взглядом, а потом чуть двигает головой, так что движение нельзя интерпретировать с точностью как отказ или согласие.

И все-таки я знаю, что семечко, только маленькое семечко сочувствия ко мне, я все-таки заронил. Главное, чтобы оно успело прорасти до того, как я сменю свой юг на итальянский.

— Пожалуйста, мне не нужно, чтобы вы что-то делали, просто дайте мне заснуть ненадолго, и я сам. Просто скажу папе, где я, чтобы ваше начальство могло с ним договориться? Понимаете?