Дарья Беляева - Маленькие Смерти

Мисс Дюбуа живет в самом конце квартала, так что я прохожу, по ощущениям, несколько кругов ада, прежде, чем передо мной предстает ее дом. Дом, надо сказать, не лишенный обаяния старого Нового Орлеана: железный, выкрашенный в черный заборчик, кирпичные арки над входом, подпирающие мансарду с невероятной красоты резной, металлической решеткой по всему периметру. Туристы бы отдали души, чтобы пожить в таком месте, но мисс Дюбуа явно была не из тех, кто меняет традиции на деньги.

Увидев сухонькую старушку, которая открыла мне дверь, я радостно, по инерции, улыбаюсь.

— Ты, наверное, молодой мистер Миллиган, — говорит она дребезжащим голоском с броским каджунским акцентом. На ней старомодное, бледно-голубое платье, напоминающее о знатных дамах начала двадцатого века из Старого Света, вовсе не о старушках, вынужденных жить в злачном месте. Она говорит, что ждала меня, и я мысленно посылаю пару зарядов бодрящей злости в сторону Итэна, который, зная, что я соглашусь, не только договорился заранее, но и указал время, к которому меня стоит ждать.

— Вы похожи на дядю, — продолжает она. Я чуть вскидываю брови, говорю:

— Как и все люди в очках.

Но ее совершенно не смущает моя реплика, она только улыбается, обнажая давным-давно искусственные, фарфорово-белые зубы. Странно, но сколько мисс Дюбуа лет, сказать сложно. Ей может быть в среднем от семидесяти и до миллиона, поэтому утверждать конкретную цифру я не решаюсь. Гостиная у мисс Дюбуа небольшая и больше похожа на антикварный магазин, чем на жилой дом. Ходики на стене отсчитывали время явно с тех пор, как Наполеон продал Луизиану Америке, а то и раньше. Столики такие хрупкие, будто бы их витые, металлические ножки стояли еще где-то в Европе. А фотографии на стенах, выцветшие от времени, давно уже приобрели желтовато-жутковатый оттенок. Мисс Дюбуа усаживает меня на диван, поколения клещей в котором, наверняка, превысили количество когда-либо живших и умиравших людей на земле. Сама мисс Дюбуа садится в кресло передо мной. Она живет бедно, и это видно. Но она живет утонченно, с каким-то аристократическим размахом нищенства среди увядающей, умирающей красоты. Она говорит:

— Даже не знаю, с чего начать, — я смотрю, как красиво покачиваются на ее черепашьей, сморщенной шейке бусины настоящего жемчуга, который она могла бы продать, но не продает. — Пожалуй, я начну с холодного чая. Вы выглядите так, будто бы перегрелись.

Она на некоторое время оставляет меня одного, уходит на кухню. Древние ходики показывают без пяти одиннадцать. Ночь без сна для меня ничего не значит, при желании я могу провести не сомкнув глаз даже двое суток, и все же тиканье часов почти заставляет меня задремать.

Мисс Дюбуа возвращается с подносом, на котором гордо возвышаются два высоких стакана, наполненных мятным чаем со льдом, и тарелка с пряным кокосовым печеньем. Она молчит, пока я не делаю глоток чая, и не благодарю ее, вполне искренне.

— Не за что, — приветливо отвечает она, но в ней остается и какая-то скрытая надменность, будто бы она не пожилая преподавательница университета, а аристократка с Мартиники. В темных, даже в старости, глазах мисс Дюбуа угадывается французская кровь, но снежно-белая кожа выдает в ней и англичанку. Мне вдруг становится правда интересно, кто она такая. И тогда мисс Дюбуа говорит:

— Меня зовут Эстелла Дюбуа. Я потеряла свою сестру, Шарлотту.

О, нет, эта часть одинаковая всегда. Такие бесконечно разные и очень похожие дома мертвецов, их скорбящие близкие — тут никогда ничего не меняется.

— Сколько времени прошло?

— Три месяца.

Я оглядываю ее светлое платье, говорю:

— Вы не носите траур.

— Траур носят по тем, кого потеряли. Я не считаю, что потеряла ее.

— Понимаю. От чего она умерла?

— Слабое сердце. Это случилось здесь, в доме.

— Она все еще беспокоит вас?

Мисс Дюбуа облизывает тонкие губы, будто бы «беспокоит» не совсем то слово, а какое — совсем то, она не знает. Наконец, мисс Дюбуа неторопливо отвечает:

— Она плачет по ночам. А вот что я нашла вчера под своей кроватью.

Она идет к древнему комоду красного дерева, открывает один из ящиков и берет из него фотографию, старую-старую. Возвращаясь, и протягивая ее мне, мисс Дюбуа говорит:

— Мне очень больно это видеть.

На фотографии, пожелтевшей почти до состояния охры, стоят две девочки лет двенадцати, и у них одинаковое все: одинаковые платья, одинаковые темные, тяжелые косы, одинаковые лица. Одна из девочек обведена красной ручкой, линия неестественно яркая на такой старой фотографии. С обратной стороны этой же красной ручкой, прерывистым, неровным, будто от боли почерком, написано «шлюха».

— Интересно, — говорю я без тени смущения. — Вы не думаете, что это может быть чья-то шутка?

— Я живу одна.

— Соседки-кошатницы?

— Не бывают в моей спальне.

Я рассматриваю почерк. Вообще-то, если дело правда в Шарлотте, то мисс Эстелла Дюбуа все это написала собственноручно, просто не помнит ни секунды. Между идентичными близнецами существует особый род связи, и если один умирает раньше другого, то граница между мертвым и живым остается настолько прозрачной, что мертвый близнец при сильном желании, может использовать тело живого для несложных манипуляций.

Шутка заключается в том, что близнецы не разлучаются даже после смерти, оставаясь единым целым. Мертвый не может уйти глубоко в мир мертвых, оставаясь на грани миров, а живой не может уйти далеко от этой грани, становясь чувствительным к потустороннему миру. Получается как бы так: две одинаковые девочки, а между ними тонкое стекло, которое ничем не пробьешь, и они прильнули к нему с обоих сторон, но коснуться друг друга не могут, как бы ни старались.

Я хочу сказать мисс Дюбуа, что мог бы загнать мертвую близняшку дальше, глубже в мир мертвых, но тогда появится ненулевая вероятность, что скоро мисс Дюбуа сама отправится за сестрой. Именно тогда мисс Дюбуа говорит мне:

— Вы не представляете, как тяжело слышать, что она так горько плачет. Я думаю: разве я перед ней в чем-то виновата? Мне только это нужно знать. Если я заслуживаю, я готова жить с этим, слушать этот плач. Мне нужно, чтобы вы с ней поговорили.

В голосе у мисс Дюбуа много-много боли, но глаза абсолютно сухие. Еще бы, ведь плакать недостойно. Только поговорить, значит.

— Мне нужно знать, за что она на меня злится. Я почти не могу спать из-за этого плача, а теперь еще и фотография. Пожалуйста, спросите ее. Вы могли бы?

Я откусываю пряное кокосовое печенье, некоторое время сосредоточенно наслаждаюсь его вкусом, а потом говорю:

— Я могу на пару часов занять комнату, где она жила?

— И умерла.

— Еще лучше. Так я могу?