Дарья Беляева - Маленькие Смерти

— Я так люблю тебя, дядя. Прости, что злился на тебя.

Он говорит:

— Он движется туда, это огромное зло.

Я говорю:

— Вообще когда-либо, даже в тот раз, когда ты меня чуть не застрелил.

Он говорит:

— Пожирая плоть и кровь, пожираешь душу.

Я говорю:

— Я так люблю тебя.

Он говорит:

— Слишком близко, слишком хорошо слышно их всех.

И тогда я ложусь рядом с ним, кладу голову ему на плечо, слушая сердце, закрываю глаза. И мне кажется, может быть только кажется, что так я утешу его лучше, чем любыми словами.

Слушая удары сердца Мильтона, слушая его дыхание, неразборчивый шепот, я вспоминаю вдруг, с невероятной отчетливостью, золотые пески в Сан Диего, где мы были, когда я был совсем маленький. Вспоминаю золотые пески и темнеющую гладь океана, чаек, обращающихся в точки на горизонте, плеск рыбок в прозрачной воде, и зеркало неба, отражающее земную, режущую глаза синь воды.

Невероятно, с какой точностью я могу воспроизвести галдеж детей на пляже, горький плач птиц наверху, накатывающие стоны прибоя и ощущение огромного моря прямо передо мной.

Тогда я впервые узнал, что есть что-то невыразимо большее, чем я, что прибудет всегда, до и после меня. Я вспоминаю о море, и чувствую, как успокаивается сердцебиение моего дяди. Я представляю все, выразительно, ярко, проговариваю каждый оттенок воды и песка, как будто рассказываю ему сказку.

Но ничего не говорю вслух. И в то же время знаю, что он воспринимает сейчас каждую мою мысль. Я не знаю, откуда пришло это знание и не думаю о том, что оно означает.

Я чувствую по мерному, спокойному, нездешнему дыханию Мильтона, что он засыпает, засыпаю и я, надеясь выяснить хоть что-нибудь. Открыв глаза в темноте, я слышу, как кто-то зовет меня за окном. Девочка с перевязанным лицом стоит снаружи и говорит:

— Выходи, Франциск. Выходи! — она смеется совершенно девчоночьим смехом и пропадает. Я встаю с кровати и выглядываю из окна вниз. Под окном, будто съев, слизнув наш сад, бьется дикое, непослушное, ночное море, о котором я вспоминал.

Вместо того, чтобы идти спускаться по лестнице, я щелкаю пальцами и оказываюсь внизу, у самой воды. Облизав мне ботинки, она откатывает назад, скрадывая песок. Девочка в бинтах плачет, ровно настолько же горько, насколько сладко секунду назад смеялась. Я сажусь рядом с ней и говорю:

— Привет, дружок.

— Отвали, — говорит она.

— Ты меня звала.

— Звала, — говорит она. — Все кончается.

Она шмыгает носом, бинт на ее лице мокрый от слез.

— Тогда чего ты плачешь? — спрашиваю я.

Она поворачивает голову и, наверное, смотрит на меня.

— Ты знаешь, как меня зовут?

— Ты не говорила мне, когда я спросил.

— Зоуи. Зо-уи. Хорошее имя?

— Хорошее, дружок. Ты — моя прапрапрапрабабушка?

— Ненавижу тебя, отвали и уходи.

Я смеюсь, и она бьет меня по плечу, совсем не больно.

— Чего ты плачешь, бабуль?

— Заткнись и не называй меня так.

— Тогда не рыдай.

Зоуи чуть склоняет голову набок, птичьим, смешным и страшным одновременно движением.

— Хочешь, — говорит она. — Расскажу тебе кое-что жуткое.

— Только быстрее. Я здесь, чтобы узнать, что случилось с моим дядей.

— Ага, — кивает Зоуи. — И об этом тоже, но чтобы понять историю, ты должен перестать быть таким придурком и послушать ее с самого начала.

— А для бабули ты довольно-таки суровая.

Но Зоуи не смеется и не бьет меня, она ложится на песок и смотрит в черное, слепое небо. Я ложусь тоже и вдруг думаю, что так же мы лежали с Домиником. Звезд не было видно ни тогда, на потолке, ни сейчас, на небе.

— Давным давно, — говорит она. — Хотя и не так давно, как ты думаешь, жила была на свете Зоуи Миллиган, и был у нее лучший на свете брат, которого она любила больше самой жизни и всего другого.

— А звали его Грэйди?

— Не перебивай. Но звали его действительно Грэйди. Грэйди, ее старший брат, был умницей. Настоящим умницей, правда-правда. Они жили в прекрасном доме, так говорил Грэйди, он еще помнил прекрасный дом, прежде чем его отобрали. Зоуи помнила только тесную комнатушку в Дандолке, где они с родителями ютились, оставшись без всего своего состояния. Зоуи и Грэйди любили своих родителей, старались им помогать. Когда родители умерли от туберкулеза, Зоуи и Грэйди едва не сошли с ума от горя. Но Грэйди, как я уже говорила, был лучшим старшим братом на свете. Он сказал: давай поедем в Дублин, там мы сможем найти работу. И Зоуи согласилась, а ведь не надо было соглашаться. Они добрались до Дублина без гроша в кармане, и Зоуи, признаться, подумала, что они оба умрут от голода. В желудке и в голове было одинаково легко, она была готова к смерти. Как истовая католичка, Зоуи верила, что попадет в рай, где много-много еды, ее ждут мама и папа, чтобы больше никогда не покинуть. Ей даже не было страшно. Но Грэйди раз за разом спасал ей жизнь, принося домой украденную на рынке еду или украденную на вокзале одежду, чтобы было не так холодно. Ты знаешь, как кусаются клопы? Клац-клац. Но ночам Зоуи и Грэйди грелись под одним одеялом, а рядом на койке сопела еще парочка чужих детей. Католический приют, где они ютились, всегда был переполнен, особенно зимой. Грэйди обнимал Зоуи так крепко, чтобы она не обращала внимание, что рядом есть кто-то, кроме него. Он же ведь правда был лучшим старшим братом. А еще он был умницей, поэтому Зоуи не удивилась, когда однажды он появился на пороге в новом пальто, держа в руках плитку шоколада и ее любимый пирог с почками.

— Фу! С почками?!

— Я рассказываю про викторианскую Британию, мальчик, там дела обстояли именно так. Даже в моей прекрасной стране.

Зоуи нащупывает на песке ракушку, подбрасывает ее и ловит не глядя, с нечеловеческой быстротой. Я замечаю, что у нее красивые руки — фарфорово-белая кожа и длинные, аккуратные пальцы.

— Словом, она не удивилась, что брат принес еду и повел ее в магазин за новым платьем. Она спросила, устроился ли он на работу, и Грэйди сказал, что устроился. Через неделю, они ушли из католического приюта, прихватив с собой только клопов из подушки. Их новая квартира в Дублине вовсе не была красивой или просторной, как лучший на свете дом, о котором рассказывал Грэйди, когда Зоуи не могла заснуть. И все же она была лучше, чем все, что Зоуи знала до этого. Она чувствовала себя королевой. Зоуи спрашивала, куда Грэйди уходит по ночам, и он отвечал, что работает сторожем на кладбище. Зоуи стоило спросить, откуда грязь под ногтями у Грэйди, что стало с его красивыми руками, но она не спрашивала. Зоуи нравилась новая жизнь, она была дурочкой. Ты ведь знаешь, чем занимался Грэйди.

— Воровал трупы.

Зоуи опускает руку в воду, лаская, оглаживая воображаемое море перед нами.

— Да. Он продавал их врачам и преподавателям. Зоуи долгое время не знала этого, пока Грэйди не привел в их дом Честера. Честер был богатый и чудной, но Зоуи он понравился. Он был совершенно безобидный, не страшный и не злой. Честер проболтался, как именно они познакомились с Грэйди, и весь тот вечер Зоуи рыдала. Вовсе не из-за позора, который Грэйди навлек на их семью, а из-за ада, который ожидал ее брата. Они не будут вместе в другой, вечной жизни, думала она. Грэйди пытался ее успокоить, он говорил, что отмолит все грехи, и Зоуи, дурочка, ему поверила. Он ведь был самым лучшим братом на свете, а лучший на свете брат ее не обманет. Грэйди все больше сходился с Честером, они вместе вели дела, и новая квартира Зоуи и Грэйди была еще больше, лучше, красивее. Грэйди уже не нужно было ходить ночью на кладбище, но он ходил, и руки его были в земле, когда Зоуи встречала его утром.