Марина Воробьева - Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)

Миха не желал уходить домой, не допив какао, не желал идти по улице в пижаме, пришлось ждать, пока он оденется. Уже на полпути мы вспомнили, что забыли в соседском дворе его самокат. Пришлось возвращаться, объяснять соседской собаке, что самокат наш, целоваться с этой внезапно подобревшей собакой, утешать ее, чтобы не скучала, долго прощаться, чтобы не обижалась, а отойдя от дома, еще несколько раз останавливаться и махать ей рукой. Наконец мы свернули на нашу улицу.

Возле дома Нира стояла скорая, полиция и горстка соседей. Санитары заносили во двор большие носилки. «Ветка, это еще ладно, если бы ветка, – говорил какой-то дядька – А вы видели ту ветку? Бревно! Но сейчас ведь и ветра-то нет. Почему отломилось? А он еще на этом дереве когда-то беседку собирался построить. А я ему говорю, ненадежное оно, жучок, жучок все проест, вон как скрипит! Тогда еще скрипело. Это сколько ж лет прошло?»

«Детей, детей уведите! – требовала какая-то тетка. – Вы не смотрите туда, ребята не надо». Но мы смотрели и ничего такого, особо страшного не видели. Просто было странно, что повсюду разбросаны листы, а огромная эвкалиптовая ветвь, и в самом деле, не ветвь, а бревно, аккуратно лежит на столе. Отсюда незаметно было, что стол проломлен, ну и вообще – плохо было видно.

Если бы теперь нас увидел посторонний человек, он непременно сочинил бы историю с хорошим концом. С тревожным сквозняком повсеместной печали: она заполняет воздух, как дым нашего костра; она необязательна и невесома, как последний десант одуванчиков в этом июле.

Два человека, мужчина и женщина, жгут письма на пустыре. Они еще молоды и определенно живы: конечно же, это хороший конец. Только писем жаль.

Нам – не жаль, да это и не письма вовсе.

Судебные иски приходят в обыкновенных бумажных конвертах. Их можно выкинуть, но все-таки лучше сжечь. Их бросают в почтовый ящик, отчаявшись застать адресата дома. Если оказываться дома как можно реже, можно дотянуть до истечения срока давности. Все так делают.

Мы с Доном смотрим друг на друга, не в силах поделить этот костер и этот пустырь. Один из нас успеет первым. Один из нас уже завтра или послезавтра в мельчайших деталях распишет, как мужчина и женщина жгут письма на пустыре, и дым стелется по траве, постаревшей раньше срока от большого солнца, и летит печальный одуванчиковый пух, темно-серый на фоне заката.

– У Долли умер кот, – говорит Дон.

– Мне жаль, – отвечаю. Неудобно, но я не помню, кто такая Долли.

– Сначала я думал, пускай умрет дедушка, – говорит Дон, и я понимаю, что он про свой сценарий, – но это шестнадцать плюс. Или даже восемнадцать. Я запутался в последнее время. У них все время умирают дедушки, даже у самых маленьких. Но считается, что до шестнадцати это их травмирует. В общем, дедушку трогать нельзя. Оставались собака или кот. А я люблю собак.

– И?

– Под двести исков студии. Один – лично мне, то есть нам с Фрэнком напополам. На пятьдесят тысяч. От одной бабушки. Бабушка верила нам, так верила, что даже не боялась оставить ребенка одного перед телевизором, а мы нанесли такую психологическую травму ее бесценной внучке, что она… ну, короче, она немножко поплакала.

– Зато теперь ты знаешь точную стоимость слезинки ребенка.

– Достоевский? Я думаю об этой бабушке. И о топоре тоже.

– Мне жаль, – говорю уже вполне искренне. – Я тоже получала личный иск. В шестом сезоне «Обыкновенных историй». Помнишь, мне было нужно, чтобы мама Крэйга уехала домой и проводила много времени с родственниками. Я решила, это потому, что дядюшку Джо отключили от аппарата… Похороны, семейный сбор, ясное дело. Какая все-таки мерзость.

– Какой-то гребаный дзен, – вздыхает Дон. – Не хочешь разориться – будь добр придумать длинную, очень длинную историю, в которой ни с кем ничего не происходит. Или происходит только хорошее. Сопли в сахаре. А кота, кстати, даже не показывали. Упомянули – и все.

– …Со мной завтра произойдет кое-что хорошее.

– Ну? – подбирается Дон.

– Ты не поверишь, – говорю я шепотом, словно кто-то способен подслушать и все испортить. – Тони Гонзалес согласился на интервью.

– Я никогда тебя ни о чем не просил, правда?

– Предположим. Взять у него автограф для тебя?

На кой черт мне его автограф. Возьми меня с собой.

Просьбу Дона я не могу выполнить при всем желании. Гонзалес согласился письменно ответить на мои вопросы и потом уточнить некоторые моменты по телефону. Он нигде не бывает и ни с кем не видится, ему некогда.

– Подружись с ним, – сказал шеф. – Подружись и выясни все. До мелочей. Сделай интервью для сайта. Возьми комментарий про какие-нибудь наши сериалы, если он их смотрит. Обещай ему все, что бы ни попросил. Ты можешь потом подать на меня в суд, но обещай ему даже… ну, ты понимаешь. Вы наверняка встретитесь лично. А ты молодая, симпатичная и неглупая девица. Можешь рассчитывать примерно на тридцать тысяч, если выиграешь суд. Больше у меня сейчас нет.

Без проблем, сказала я тогда, никакого суда. Он мне нравится. Даже если ему восемьдесят пять и у него вставная челюсть. Даже если у него бородавка на носу или ожог на пол-лица.

Тони Гонзалес – это псевдоним. Хорошо, что Тони, а не Антонио: у него есть слух. «Антонио Гонзалес» – легко теряется в титрах после окончания серии. «Тони Гонзалес» – отлично смотрится на обложке бестселлера.

Моя настоящая фамилия, – пишет он, – несколько неблагозвучна.

Я разглядываю прикрепленную к письму фотографию. Ему пятьдесят пять. Он бреется наголо. Худой, смуглый и кареглазый. Пуэрториканец, похоже. Очки в тонкой золоченой оправе. Ему очень пошла бы какая-нибудь оранжевая тибетская хламида.

Шеф прав. Если мы подружимся, Гонзалес вытащит нас из задницы. Если мы подружимся, он может дать мне разрешение переработать в сценарий его книгу. Его любую чертову книгу.

Тони Гонзалес – единственный человек в этом гребаном мире, не заплативший ни по одному предъявленному иску. Суд всегда оказывается на его стороне. Если он позволит мне – его фантастическая неприкосновенность распространится и на нас. Ослепительная аура его имени мгновенно вознесет нас на верхние строчки рейтингов. Если мы подружимся, может быть, он даст несколько советов – и я наконец пойму, как он это делает.

У меня на стене висит фотография с прошлого Рождества в офисе. Мы счастливые и пьяные, нас четырнадцать человек. А шеф попросил написать Гонзалесу именно меня.

Я лучше всех них.

Ну, или я просто молодая, симпатичная и неглупая девица.