Марина Воробьева - Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)

Когда муть перед глазами немного разошлась, она увидела, как лучи ветра косо бьют сквозь зеленую гладь дороги, и от этого по шелковой поверхности идет легкая рябь, собираясь в складки, а по дороге уходит вперед собака цвета песка с подпалинами.

Наверное, о множестве городов, больших и малых, можно сказать «нет ничего проще, чем устроить здесь чью-то жизнь». Но если слышишь «Нет ничего проще, чем устроить здесь чью-то смерть», – можешь быть уверен: речь идет о единственном городе на свете.

Это было первое, что я услышал в Венеции.

Когда садился мой самолет, уже темнело, и на островах я оказался почти ночью. В глазах прыгали только болотные огни на зеленых сваях – никаких дворцов и стрельчатых окон на фоне бледного неба. Зато отовсюду доносился внятный тихий плеск – о камень, о дерево, о набережные и пристани, – как будто кто-то очень серьезно и вдумчиво аплодировал сам себе. И запах, от которого сводило горло и вычищало пазухи – запах зимнего моря. Карнавал уже кончился, сезон еще не начался, фонари на обглоданных морем сваях светили сквозь туман у самой воды.

Я не мог спать, мне хотелось немедленно, сию же минуту пересчитать все мосты и набережные, я добрался до гостиницы, оставил рюкзак в узком, как пенал, номере с окном от пола до потолка, и помчался, приплясывая, по желобам улочек, будто шарик, выброшенный в лабиринт ловким пинком. Я шел, вдыхая каждый камень, я нырял в темные арки, больше похожие на щели в домах, я трогал пористую, рыхлую штукатурку и дверные молотки под ромбами зарешеченных крохотных окошек.

Улочка неожиданно нырнула под дом, а потом оборвалась. Я отшатнулся и еле удержался на скользком камне. Еще полшага – и я был бы в канале, невидимом из-под дома. Ни ограды, ни ступенек, а плеск воды теперь походил на смех сквозь прикрытый ладонью рот.

– Нет ничего проще, чем устроить в этом городе чью-то смерть, – сказали мне прямо над плечом, я обернулся, но увидел только спину, – разумеется, в темном плаще до пят, и, разумеется, незнакомец тут же исчез между темных арок. Мне и в голову не пришло бежать за ним вслед: скорее всего, мне послышалось. Я пожал плечами и снова превратился в шарик в узких желобах, и слонялся по городу до тех пор, пока не начал засыпать на ходу. До кровати я добрался глубокой ночью и провалился в сон разом, как в воду того самого канала.

Утро выдалось солнечным и ветреным, я проглотил положенный мне от отеля завтрак и поспешил в город. Мне не терпелось пройти тем же маршрутом – узнаю я черный обрыв улицы в канал или при свете дня он будет выглядеть совсем иначе? Или вовсе никогда не смогу снова оказаться меж тех же самых стен с низкими балками проходов через дворы? У меня была карта, но я довольно быстро понял, что она бесполезна – половина улиц и лазов на ней не значилась, пытаясь выйти к палаццо Контарини, я дважды описал большой круг, и когда оказался у моста Риальто в третий раз, сложил карту, убрал в рюкзак и пошел, куда поведут глаза, а им было куда повести.

В переулки, на Страда Нова, опять в переулки, вот между домами снова мелькнул мост Риальто – с перепугу я принял его за башню, он показался мне стоящим вертикально, будто крыло разводного моста. Какая-то церковь, снова переулки, крошечный двор… дальше было не пройти. Весь двор был залит водой, ровной зеркальной поверхностью, так что дома, окна и подворотни двоились в отражении, но верхние стояли неподвижно, а нижние, яркие, как витражи или акварели, подергивались и вздрагивали. Я подумал, что если пройти по воде через двор и нырнуть в черный зев между белыми колонами, то мое отражение, кривляясь и подмигивая, зайдет в зеркального близнеца – и пойдет себе путешествовать по другой, зеркальной Венеции, подвижной, как ртуть, яркой, как вещий сон.

Чем ближе я подходил к Соборной площади, тем больше становилось воды и медленнее двигался людской поток. Наконец в одном из переулков пришлось подняться на деревянные подмостья, которые всегда стоят наготове в Венеции, сложенные друг на друга, как пластиковые стулья в доме, где часто случаются внезапные гости. Свернув по ним за угол, я оказался прямо под часовой башней. Женщина-полицейский, вооруженная полосатым жезлом, отмеряла порции желающих пройти с площади и на площадь, как машины на перекрестке.

Я остановился, дожидаясь своей очереди. Вся площадь была залита водой, арки двоились, как карточная колода, кирпично-красный карандаш кампанилы пронзал небо, темно-бордовый отражения – уходил глубоко вниз. Солнце сияло на небе цвета июня, плясало бликами на воде. Столы и стулья кафе как ни в чем не бывало занимали привычные места, разве что скатерти были подвернуты. Я снял мокасины и носки, подвернул джинсы и спрыгнул в воду. В первый момент она обожгла холодом, а потом показалась довольно теплой. Кто-то заливисто свистнул мне вслед.

…Оказалось, что площадь Святого Марка во всем похожа на берег моря. У собора и башни вода стояла довольно высоко, зато вглубь, к аркам, становилось все мельче и теплее, в одном месте, ближе к «Флориану», плиты мостовой выгибались настоящей отмелью, и на эту отмель набегали крохотные волны прибоя. Чайки плескали крыльями по воде, эхо от этого плеска тихо расходилось по сотням арок. Я прошел всю площадь наискосок, но в тени башни стазу стало очень холодно, и я вернулся на освещенную сторону, к рядам столов и желтых стульев. Кофе здесь стоил пять евро за чашку, но за один только невозмутимый вид официанта по колено в воде – при фраке, перчатках и в высоченных резиновых сапогах, – можно было отдать все десять. У меня внутри рос огромный горячий шар, он расширялся с тем самым многократным плеском, который разносился отовсюду, и брань чаек звучала как часть всеобщего ритма.

Я допил кофе, снова перешел площадь, выбрался на ступени, обулся и продолжил кружение по городу, бессмысленный и восхитительный вальс на одного, под тихий плеск, под разноязыкий говор туристов, под золотое тепло сверху и сине-зеленый холод снизу, под скрип множества уключин, хлопки белья на веревках в узких переулках, под воркование голубей.

Что-то странное происходило со мной. Щеки горели, непривычные к такому солнцу посреди зимы. Я по-прежнему отчетливо видел город, до каждой трещины на штукатурке, но одновременно передо мной плясало марево, какое встает летом над разогретой дорогой – как если бы я смотрел одновременно сквозь воздух и через прозрачный слой зеленоватой воды. Слой становился все толще, щеки горели все сильнее, спина была уже совершенно мокрая под курткой. Мое отражение в зеленой воде было совершенно черным и бесформенным, как будто отражался не я, а давешний незнакомец в плаще до пят.