Владимир Леский - Чёрный став

На краю дороги, на круглей, земляной насыпи, высился большой крест, сложенный из камней, поросших зеленым мхом; видно было, что он много лет уже стоит над этой пустынной забытой дорогой и, глядя на воду широкой, тихой реки, слушает этот тревожный, сухой шелест камышей…

Охрим в раздумье остановился перед крестом, потом приставил себе ко лбу палец и глубокомысленно сказал:

— Эге! То ж он и есть!.. Вон куда занесла нас нечистая сила!..

Но он больше ничего не прибавил, молча снял шапку и перекрестился…

Закат погас. В быстро упавших весенних сумерках высокий черный крест рисовался как-то особенно угрюмо, таинственно, словно он хранил под собой, глубоко в земле, какую-то страшную тайну; казалось, он смотрел на охотников с суровым подозрением: не пришли ли они сюда за тем, чтобы выведать у него эту вековую тайну охраняемой им могилы?..

Становилось сыро. Над рекой поднялся сизый туман, в котором скрылся противоположный берег. Камыши у берега то тихо шуршали, словно совещаясь о чем-то, то умолкали и замирали, как будто прислушиваясь к приближающейся опасности. Где-то свистнула водяная птица; в чаще камышей, точно горько наплакавшись, что-то протяжно и грустно вздыхало и всхлипывало: ах-ах-ах-ах-ах-ах… Сырость пронизывала охотников до костей — они начинали дрожать в своих толстых свитках…

Ночевать приходилось под открытым небом; Охрим и Тарас спустились к воде, наломали камыша, насбирали прибитых к берегу коряг и веток и разложили большой костер около самой могилы. И жутко и как-то странно хорошо было им в этой дикой, пустынной тишине, у ярко горевшего костра, освещавшего только их и склонившийся к ним, точно прислушивавшийся к их молчанию крест…

Батько Охрим задумчиво смотрел на огонь костра, поправляя рукой шипевшие мокрые коряги, чтобы они лучше горели, и все хмурил брови, как будто припоминая что-то и сомневаясь — так ли это. Потом он вдруг обернулся к сыну, отхаркнулся и заговорил:

— Было такое дело, не знаю, как его к ночи и згадать. Еще как был жив дед моего деда, так от то он сам, своими очами видал, как тут крест поставили…

И он рассказал сыну то, что знал от своего деда об этом таинственном кресте…

…В большом саду, окружающем дворец графа Замой-ского, тихо и пустынно. Луна светит с высокого неба, и между деревьев точно бродят легкие призраки, качаемые ночным ветерком. В темных аллеях лунное сиянье, прорвавшись сквозь густую листву, льется серебряными каскадами, скользит с одного ствола на другой. В саду так тихо, что слышно, как падает с тихим шорохом подточенный гусеницей листок тополя. А в широкой главной аллее слышен легкий скрип песка и тихий говор. Это гуляют старый граф и его молодая невеста — панна Ванда.

Девушка — в легком белом платье, с горностаевым мехом вокруг шеи. Она опирается на руку жениха и вся дрожит от ночной прохлады; ей немного страшно в этой глубокой, полной таинственных звуков тишине сада. Она даже порой вздрагивает, прислушиваясь к подозрительному шороху в кустах…

— Там как будто кто-то крадется… — говорит она, боязливо озираясь по сторонам…

Они останавливаются и долго, внимательно слушают. Граф смеется и ласково говорит:

— Вам почудилось. Это ветерок пронесся кустами…

Они идут дальше, тихо разговаривая. В лице у панны Ванды — скука, тоска и страх. Она снова вздрагивает и оглядывается. В кустах что-то шуршит, движется, как будто в самом деле кто-то осторожно и упрямо крадется за ними…

— Я не могу… — говорит девушка, бледнея. — Страшно…

Граф берет ее руку и наклоняет к ней свою седую голо ву.

— Панна Ванда, — говорит он убедительно, — вы со мной, в моем саду — чего же вам бояться?..

И он нежно целует ее холодную, дрожащую ручку…

Кусты вдруг зашумели, закачались и раздвинулись: из них выскочил бравый молодец в запорожской шапке, с кривой турецкой саблей на боку и пистолетом за поясом.

Граф испуганно отступил назад; панна Ванда в ужасе тихо вскрикнула:

— Сивочуб!..

Она смутилась и опустила голову. Запорожец был бледен и тяжело дышал.

— Эге! То я… — тихо сказал он. — Теперь панна меня боится, а когда-то…

Панна гордо поднимает голову, ее глаза сверкают гневом.

— Что ты за мной ходишь? — говорит она, чуть не плача. — Что тебе нужно от меня?.. Я — невеста графа! Оставь меня в покое!..

Запорожец грустно качает головой.

— Так… Богачества панне захотелось…

— Ну да, богатства! — озлившись, кричит панна. — Ты — нищий, у тебя ничего нет, и я тебя знать не хочу!..

Сивочуб вздрагивает; он бормочет со слезами в голосе:

— Панна Ванда… Панна… Опомнись…

Панне стыдно смотреть ему в очи, она опускает голову…

А граф дрожит от страха и гнева.

— Я свистну слугам — пусть они выведут его из моего сада!.. — шепчет он невесте…

— Не надо… — чуть слышно говорит она, закрывает лицо руками и плачет…

Граф берет ее под руку — и, гордо выпрямившись, проходит с ней мимо запорожца. Сивочуб смотрит им вслед, и его рука судорожно скользит и шарит у пояса…

Грянул выстрел и прокатился по саду громким эхо. Слабый женский крик прозвенел где-то в сумраке аллеи, и все смолкло… Только деревья испуганно шептались с ветром да фонтан где-то журчал дремотно, однообразно…

Сивочуб даже не пошел взглянуть — убил ли он и — кого; засунув пистолет за пояс, он быстро зашагал прямо через чащу. Он подошел к воротам с одной стороны, граф и панна Ванда с другой. Запорожец снял шапку и перекрестился: слава Богу, никого не убил!..

Панна Ванда, увидев его, побелела и вся задрожала.

— Убей… — тихо сказала она, опустив руки и склонив голову…

Сивочуб покачал головой.

— Бог с тобой, панна!.. Будь счастлива в богачестве, а мне одна дорога — в домовину! Такая уж моя доля!..

…Собрались казаки запорожские турка «тревожить». Спустили на воду свои быстрые челны востроносые, поса-дились в них и поплыли к Черному морю, к турецким берегам — «душу свою веселить, поганое племя колотить»…

И повеселились они вдоволь: жгли турецкие деревни, села и города, бились с турками не на жизнь, а на смерть, грабили добро турецкое — золото, серебро, ткани, дорогие ковры, оружие, утварь домашнюю. Каждый старался щегольнуть перед другими храбростью и удальством.

Но отважнее, бесстрашнее всех был молодой казак Иван Сивочуб. Он бросался в самые опасные места, схватывался один с целой ордой турок; нередко, потеряв его из виду, товарищи считали его уже погибшим, — а он через некоторое время возвращался к ним с богатой добычей. Бросив ее на дно своей лодки и подкрепившись горилкой, он снова уходил, забираясь так далеко в гущи вражеских селений, словно хотел во что бы то ни стало найти смерть на турецкой земле…