Михаил Ахманов - ЛУНА КТУЛХУ

Мне ничего не оставалось как назвать себя:

— Григорий Арсеньевич Фредерикс.

— Из тех самых Фредериксов?

— Двоюродный брат Владимира Борисовича.

— Весьма рад знакомству! Хотя какое там к черту рад. Если бы не вы, нас всего лишь ограбили бы.

Налетчики, знаете ли, много предпочтительнее нынешних властей.

— Уж, извините. Я в городе только первый день и еще не освоился с вашими «нововведениями».

— И откуда же вы к нам пожаловали?

— Из Ирана. Правда, в Петербург я отправился почти год назад, сразу после Февральской революции.

— Ах, эти революции! Революции! — Иван Иванович схватился за голову. — А ведь какая была страна, какая страна! Но теперь все пойдет прахом, чую! Разве это возможно, чтобы быдло устанавливало законы?

— Ну, они ведь тоже люди. Они тоже хотят человеческой жизни, — попытался возразить я. Хотя сказал я это не от чистого сердца, а так, для приличия. В эту ночь за время прогулки по дворцу Феликса Феликсовича я прикончил человек двадцать и ничуть не жалел об этом. Если бы мне дали волю, я бы лично расстрелял всех дезертиров, но высказываться об этом вслух… Тогда, несмотря на все пережитое, во мне еще сохранились иллюзии относительно первозданной чистоты душ человеческих.

Поэтому, словно сам себя убеждая, я еще раз повторил. — Они ведь тоже люди…

— Это вы не мне, это вы ей скажите, — и он кивнул в сторону спальни.

Я повернул голову. На пороге стояла брюнетка… Фейга или как ее там. В разорванной одежде, в крови, она выглядела так, словно попала под извозчика, и ее метров десять тащило по дороге. Под правым глазом наливался фиолетовый синяк, голая грудь, торчащая из-под обрывков блузки. была исцарапана.

— Ты знаешь, там, — она вяло махнуло рукой в сторону спальни. — Там так холодно. Пойду, пожалуй, приму ванну, — и, осторожно ступая, она стала пробираться среди разбросанных по полу обломков мебели, обрывков бумаг и книг. А потом неожиданно остановилось, и ее выразительное лицо скривилось в гримасе злобы. Мгновение — и она из симпатичной дамочки превратилась в разъяренную фурию.

Не хотел бы я оказаться на дороге у такой женщины. — Поймаю этого картавого выродка, когда он свои речи с трибуны толкать будет и пристрелю как бешеного пса, словно чумную шавку. Намажу пули ядом, ядом, чтобы эта тварь помучалась! — и она злобно топнула ногой, а потом разрыдалась и стремглав бросилась в ванную.

Неужели мой картавый друг и тут «наследил»?

Хотя с такого станется. Как говорится: «наш пострел везде поспел».

Иван Иванович приподнялся, чтобы последовать за Фейгой, но я остановил его.

— Не стоит. Ей сейчас лучше побыть одной. Лучше ее не беспокоить.

— Уверены.

— Но может быть, ей нужна медицинская помощь… Может…

— Раны ее скорее психологические, чем физические, — вздохнул я.

— Да, эти «революционеры» не церемонятся.

Один из них даже заявил, что скоро все женщины станут общественным достоянием, и каждый кто захочет, сможет иметь любую в любое время суток.

Я присвистнул.

— Что-то новенькое. О таком я в большевистских манифестах еще не читал.

— То ли еще будет… то ли еще будет… Вначале они все ценности объявят общим достоянием, потом всех женщин… а потом…

— Потом люди вымрут, как мамонты.

— Эх, какую страну просрали… Будь прокляты все эти Керенские, Милюковы, Троцкие… Революционеры! Свободу крестьянам! Каким крестьянам!

Безлошадникам, у которых нет ни кола, ни двора?

Да ведь им-то и терять-то нечего кроме «своих цепей», которых и так нет… Учредительное собрание!..

Да им плетка нужна, а не свобода. Ведь пьют, горланят, кокаин нюхают уже который месяц, и сказать ничего нельзя… Свобода!

Иван Иванович вздохнул и вновь уселся на свое место, а я, протянув руку, поднял одну из валявшихся на полу книг. На обложке значилось «Энциклопедия оккультизма в изложении профессора Альфреда Леманна». На мягкой обложке толстого картона была гравюра — несколько человек, занимающихся вызовом духов сидели вокруг стола, взявшись за руки.

— Странная книга, — удивился я. — Вы ведь, как я слышал профессор, только вот каких наук?

— Спиритизма и прочего… — вздохнул Иван Иванович. — Я занимаюсь оккультизмом и всем, что с ним связанно.

— И мифологию Ктулху небось изучаете?

— А что, вы тоже мистик? — встрепенулся профессор с интересом посмотрев на меня.

— Нет, — покачал я головой. — Практик.

Последнее время я чаще ухожу на дальний конец виадука и там сажусь у зеркала — огромного прямоугольного металлического листа, сориентированного таким образом, что на него передается отражение с зеркала, стоящего на вершине ближайшей горы.

А то зеркало в свою очередь передает изображение еще откуда-то, а то в свою очередь… и так далее.

Только в итоге выходит так, что на том зеркале, что в конце виадука, я вижу Землю, мою родную Землю.

Я отлично знаю, что она где-то там, по ту сторону Луны, и я, быть может, никогда ее больше не увижу.

Никогда больше не пройдусь по цветущим березовым рощам.

Впрочем, все это лирика. Много чаще я думаю о России. Но не о кроваво-красном СССР, где кровь лучших людей страны была смешана с грязью сапог воинствующего быдла. Где же вы ныне, прежние столпы России? Где Демидовы, Сытины, Рябушинские, Елисеевы, Абрикосовы, Шустовы, Сорокоумовские, Поляковы? Где? Расстреляны безграмотными матросами, которые устроив войну классов, уничтожили величайшую в мире Империю? Или бежали в томный Париж, страстный Константинополь, опиумный Харбин? Почему сложилось так, что погиб Корнилов — единственный человек, обладающий достаточной силой власти, чтобы остановить красное безумие? Чем мы прогневали богов, что они прописали России столь низкое падение, после столь великого подъема?

Часто после такие размышлений и созерцаний мы спорим с Василием. Но что может противопоставить он, воспитанный на утопических идеях Маркса реальности, которая никого не щадит, которая дает человеку сообразно его заслугам? Вот только чего я не могу понять: неужели, чтобы победить врага, я имею в виду не только внешнего, но внутреннего надо, согласно Кутузову «сжечь Москву»? Что такого зловещего в этом городе, почему все беды и несчастья России начинаются именно оттуда? Ведь называй, не называй Санкт-Петербург столицей трех революций, первые выстрелы прозвучали в Москве еще в девятьсот пятом. Красная Пресня тогда переполнилась пролетариатом, в истинном значении этого слова. Соскочив с конопляного чая, в Москву потянулись огромные толпы безземельных бездельников — тех, между кем большевики хотели все разделить.