Татьяна Корсакова - Проклятое наследство

Свой кабинет дядя Витя никогда не запирал на ключ, не было в их доме тех, от кого стоило бы таиться – все свои. Где лежит ключ от ящика его стола, Анна знала. Не представляла она лишь того, какое у нее возникнет гаденькое чувство, когда она этот ключ возьмет, что почувствует себя настоящей воровкой. Может быть, и остановилась бы, передумала, если бы не сны, если бы не с каждым днем становящееся все сильнее свербящее чувство в голове. Словно бы кто-то смотрит тебе в затылок, словно бы мысли твои читает. И нашептывает что-то непонятное, но очень настойчивое. От этого не отвернешься и про совесть забудешь, потому что страшно, по-настоящему страшно. А еще интересно и до правды хочется докопаться. Пусть и таким путем.

А карта нашлась. Она лежала в лакированной деревянной шкатулке на самом дне ящика. Точно такая же, какой запомнила ее Анна. Пожелтевший от времени, но все еще прочный кусок бумаги. Сделанный тушью рисунок оказался слегка потерт на сгибах, но все равно отчетливо различим. Но был ли этот рисунок картой? Анна не знала. Знать мог Миша. И она решилась на еще один проступок.

Миша изучал карту очень долго и внимательно, то снимал, то снова надевал очки, задумчиво ерошил волосы, а потом сказал:

– Аннушка, это не карта. По крайней мере, не топографическая карта. Это какая-то схема, причем неполная. Вот видишь, – он провел указательным пальцем по аккуратно обрезанному краю, – здесь должно быть продолжение.

– И крестик, – сказала она с невеселой усмешкой.

– Какой крестик? – Миша поднял на девушку удивленный взгляд.

– На всех пиратских картах должен быть крестик, указывающий на место, где зарыт клад.

– Аннушка, это не пиратская карта. – Иногда Миша казался ей слишком уж серьезным. Вот как сейчас.

– Но это ведь карта?

– Определенно.

– А карта чего? – Анне уже было по-настоящему интересно, что же такое она нашла. Ведь очевидно, что это что-то важное, если дядя Витя хранит листок под замком.

– Не представляю. – В глазах Миши светилась уже знакомая Анне жажда познаний. – Но мне бы очень хотелось понять! – Он с нежностью погладил карту. – Это ведь история! Понимаешь?

Она понимала. Возможно, она понимала даже больше, чем Миша, просто пока не все вспомнила, но загадочная карта могла стать тем самым ключиком, который отопрет потайную дверцу с детскими воспоминаниями.

– Я ее перерисую, – сказала она твердо.

– Давай лучше я. В такого рода вещах важна точность и соблюдение масштаба.

Чтобы соблюсти масштаб, они решили не перерисовать, а скопировать, со всей возможной тщательностью перенесли карту на кальку.

– Может быть, у твоего дяди есть вторая часть? – спросил Миша, возвращая Анне карту.

– Вряд ли. – Она покачала головой. Если у кого-то и была вторая часть, то у деда Кайсы. Но дед Кайсы как ветер, никогда не знаешь, когда он прилетит и когда улетит обратно.

Анна так и сказала, еще и руками взмахнула, изображая ветер. Калька с переведенной на нее картой едва не слетела со стола. Миша накрыл ее ладонью, а потом и вовсе сложил вчетверо и спрятал в карман. Подумав немного, он спросил:

– А как ты догадалась про карту? Откуда вообще узнала о ее существовании?

Миша был другом, нет, он был больше, чем другом, и тем вечером в библиотеке Анна рассказала ему все: и о своих детских воспоминаниях, и о своих снах, и о своих страхах. Ведь должна же была она хоть кому-то рассказать! Кому-то, кто не станет ее успокаивать и уговаривать не думать о всяких глупостях. Кому-то, кто поверит этим рассказам.

Миша поверил. Он, чужой человек, вчерашний незнакомец, понимал ее лучше родных людей. Это было немного обидно и одновременно чудесно. Так же чудесно, как их самый первый, такой робкий и такой страстный поцелуй. Миша поцеловал ее, когда по уже заведенной традиции проводил до дома. Движения его были порывистыми и неловкими, а очки едва не свалились на мостовую. Наверное, таким и должен быть первый поцелуй, Анне не с чем было сравнивать. Да и не хотелось ей сравнивать! Сердце переполняло удивительное, доселе неведомое ей чувство, словно бы тело сделалось невесомым и звонким как колокольчик. Этот звон даже на какое-то время заглушил зуд, поселившийся в ее голове.

А ночью Анне приснился кошмар…

На озерном дне было неспокойно. Остовы затонувших лодок качало невидимое подводное течение. Оно же поднимало со дна древние кости, крутило их в водоворотах, а потом выплевывало кое-как собранные уродливые тела. Тела эти были одновременно мертвыми и живыми. Черепа с редкими космами волос, черные глазницы, желтые зубы, скалящиеся в безумной улыбке. И монотонное, словно звук кастаньет, пощелкивание костей. Мертвецы, выходящие из водяных воронок, медленно, но верно брали Анну в плотное кольцо. Их неловкие движения были нечеловеческими, еще более нечеловеческими, чем они сами.

Захотелось бежать и кричать во весь голос, но стоило только открыть рот, как в него хлынула ледяная, пахнущая металлом вода. И бежать не получилось, ноги оплели черно-зеленые водоросли. Ей оставалось только одно – умереть. Наверное, в смерти было ее единственное избавление. Но и умереть в этом жутком мире не получалось. Вода лилась уже сквозь Анну, и водоросли прорастали сквозь… А из недр черной пещеры за ее несмертью и нежизнью наблюдал кто-то настолько же страшный, насколько и древний. Пока только наблюдал, но что случится, если ей не удастся выбраться?..

Страх подстегнул, придал сил. С тихим стоном лопались струны водорослей, просыпались на озерное дно старые кости, а из легких вырывалась уже не вода, а отчаянный крик.

Анна проснулась мокрая от пота и слез, замахала руками, пытаясь высвободиться из страшных объятий сна. Наверное, кричала она лишь в кошмаре, потому что в комнату ее никто не зашел, не попытался успокоить, не предложил теплого молока. Только полная луна равнодушно заглядывала в окошко да расстилала у ног Анны серебристую дорожку.

За молоком Анна спустилась на кухню сама. Согрела большую чашку, а потом еще очень долго грела о ее пузатые глиняные бока озябшие ладони. Решение пришло, когда на дне чашки осталось всего несколько капель. Чтобы не сойти с ума, нужно во всем разобраться. А чтобы во всем разобраться, придется отправиться в Чернокаменск.

Анна никогда не обманывала своих родных, но после той ночи решилась на обман.

Они бы ее не отпустили. Стоило только сообщить о своем намерении ехать в Чернокаменск, и ее бы не отпустили. Нашлась бы тысяча причин, несомненно, уважительных, очень аргументированных. Или здесь, в Петербурге, случилось бы что-то такое, что заставило бы Анну сначала задержаться, а потом передумать и вовсе остаться. Они, ее родные, поступили бы так не со зла, а из-за любви, из-за желания защитить. Но от чего ее нужно защищать? Или от кого? Уж не от тех ли страшных воспоминаний, которые почти исчезли, а теперь вот пробирались в ее сны и грозились окончательно отнять покой? И все-таки ради успокоения бунтовавшей совести Анна предприняла еще одну попытку. На сей раз заговорила она с дядей Витей.