Говард Лавкрафт - Локон Медузы

«Я полагаю, – говорил он, – никто не может выразить, что придает некоторым пейзажам или предметам эстетическую значимость в глазах отдельных людей. В основном, конечно, это должно быть связано с хранящимися в подсознании каждого человека ассоциациями, причем не может быть даже двух людей с равными чувствительностью и восприимчивостью. Мы, декаденты, представляем собой художников, для которых все обычные вещи утратили всякое эмоциональное или образное значение, но никто из нас одинаково не реагирует на одни и те же экстраординарные явления. Возьми, к примеру, меня…»

Он сделал паузу и продолжил.

«Я знаю, Денни, что могу сказать тебе это, поскольку ты обладаешь столь поразительно неиспорченным характером – чистым, прекрасным, прямым, целеустремленным и тому подобное. Ты не станешь неправильно истолковывать мои слова, как это сделал бы какой-нибудь лукавый слабохарактерный человек».

Он снова запнулся.

«В самом деле, я думаю, что знаю то, что мне необходимо для новой стимуляции воображения. У меня появилась смутная идея насчет этого еще в ту пору, когда мы были в Париже, но теперь я совершенно уверился. Дружище, эта идея связана с Марселин, ее лицом и волосами, которые рождают ряд призрачных образов. Это не просто внешняя видимая красота, хотя, видит Бог, и ее достаточно, но нечто особенное, сугубо индивидуальное, чего нельзя точно выразить. Ты знаешь, в последние несколько дней я почувствовал присутствие такого стимула настолько остро, что, честно говоря, смог бы превзойти себя – создать настоящий шедевр, если бы у меня были краски и холст в те моменты, когда ее лицо и волосы волновали и возбуждали мое воображение. В этом есть что-то сверхъестественное, потустороннее, относящееся к туманной древности, которую представляет Марселин. Я не знаю, сколь много она рассказала тебе об этой своей черте, но, уверяю, эта черта весьма значительна. Она имеет какие-то таинственные связи с вне…»

Какое-то изменение в выражении лица Дени в этот момент, видимо, остановило говорящего, после чего последовал длительный период тишины. Я был чрезвычайно взволнован, поскольку не ожидал такого развития разговора, и задавался вопросом, о чем думает мой сын. Мое сердце бешено колотилось, и я, как мог, напряг свой слух. Затем Марш продолжил.

«Конечно, ты ревнуешь – я понимаю, как должны были прозвучать мои слова, но я могу поклясться, что у тебя нет повода для ревности».

Дени не отвечал, и Марш снова заговорил.

«По правде говоря, я никогда не мог бы влюбиться в Марселин – я не мог бы стать даже ее близким другом в самом доверительном смысле. Почему, черт побери, я чувствовал себя лицемером, общаясь с ней эти дни?»

Дело в том, что одна ее часть каким-то образом гипнотизирует меня – очень странным, фантастическим и ужасным образом – также как другая ее часть гипнотизирует тебя, аномально очаровывая. Я вижу в ней нечто, или если быть более точным в психологическом отношении – нечто вне ее – чего ты вообще не видишь. Нечто, выражающее яркие зрелища образов из забытых бездн, возбуждающее во мне желание рисовать невероятные предметы, которые исчезают, лишь только я пытаюсь рассмотреть их внимательнее. Не заблуждайся, Денни, твоя жена – великолепное существо, роскошное проявление космических сил; и она имеет право называться божественной, если на Земле вообще что-то имеет на это право!»

Ситуация, наконец, прояснилась, хотя пространное заявление Марша вкупе с высказанными им комплиментами Марселин не могли разоружить и успокоить такого ревностного супруга, каким был Дени. Марш, очевидно, и сам понял это, поскольку в дальнейших его словах прибавилось оттенка доверительности.

«Я должен нарисовать ее, Денни, должен нарисовать эти волосы – и ты не пожалеешь. В ее волосах есть нечто большее, чем смертельная красота…»

Он сделал паузу, и я опять задался вопросом, о чем думает Дени. И о чем, кстати, я сам думал? Был ли интерес Марша исключительно интересом художника, или он просто увлекся Марселин, как и Дени? Я полагал, что во времена их совместной учебы он завидовал моему сыну; и я смутно чувствовал, что это чувство сохранилось до сих пор. С другой стороны, речь художника звучала удивительно искренне. Чем больше я думал об этом, тем больше я склонялся к тому, чтобы поверить Маршу. Дени, казалось, также согласился с художником, поскольку, хотя я не смог расслышать его ответ, произнесенный тихим голосом, по реакции художника было ясно, что его слова нашли подтверждение.

Затем я услышал, как кто-то из них хлопнул другого по спине, после чего Марш произнес благодарную речь, которую я надолго запомнил.

«Это великолепно, Денни, и, как я только что сказал тебе, ты никогда не пожалеешь об этом. В некотором смысле, я наполовину делаю это ради тебя. Ты будешь потрясен, когда увидишь это. Я верну тебя назад, где ты и должен быть

– дам тебе пробуждение или своего рода спасение – но ты пока не можешь увидеть того, что я имею ввиду. Только помни нашу старую дружбу, и не отягощайся мыслью, будто я уже не та старая птица, что раньше!»

Я пребывал в полном недоумении, когда видел их, прогуливающихся вдвоем и дружески покуривающих в унисон друг другу. Что Марш подразумевал своим странным и почти зловещим увещеванием в конце беседы? Чем больше мои страхи рассеивались в одном направлении, тем сильнее они становились в другом. С какой стороны ни посмотреть, это казалось довольно подозрительным делом.

Но события уже начались. Дени обустроил аттическую комнату с застекленной крышей, а Марш отправил посыльного за всеми необходимыми инструментами художника. Все были весьма возбуждены новым предприятием, а я был, по крайней мере, доволен тем, что это могло нарушить нависшее напряжение в доме. Скоро закипела работа, и все воспринимали ее совершенно серьезно, поскольку Марш расценивал свой труд как важный творческий акт. Дени и я имели обыкновение медленно бродить по дому, как будто здесь происходило что-то священное, и этим священным было то, что делал Марш.

Однако я сразу заметил, что с Марселин дело обстояло по-другому. Как бы себя ни вел Марш во время рисования, ее реакция была проста и очевидна. Любым возможным способом она потакала откровенному безумству художника и в то же время отвергала проявления любви Дени. Странно, я ощущал это более отчетливо, чем Дени, и пытался придумать, каким образом успокоить сознание сына до тех пор, пока это дело не будет завершено. Не было смысла указывать ему на особенности поведения Марселин, поскольку это никак не помогло бы ему.

Наконец, я решил, что Дени лучше быть подальше отсюда, пока имеет место эта неприятная ситуация. Я хорошо представлял себе Марша и был уверен, что когда он рано или поздно закончит картину, просто уедет. Мое мнение о чести Марша было таковым, что я не ожидал какого-то плохого развития этой истории. Когда он закончит, Марселин позабудет о своем новом безрассудном увлечении и снова приберет Дени к рукам.