Андрей Буровский - Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит

— Так где, говоришь, вход в пещеру?

— Не в курсе я, начальник…

— Не в курсе, а шар видел?

— Не… не видел, другие видели.

— Кто, называй.

— Не помню я…

— Ох, заколебал же ты меня…

Миронов замотал головой. Ну и морока, с бывшими людишками. Ясно же, что сдыхать будут — не скажут, где их чертов шар. Верят в свой дурацкий шар, и пока не поколеблена их вера, нет надежды. И охрану поставили у входа в рудник, и где проход в пещеру, всеми силами пытались вызнать — и ничего не берет. Уходят днем, во время работы. Пропадают и на день, и на два. Надо поколебать веру, тогда появляется шанс…

А ведь Миронов знает, кажется, как надо доказать этим баранам!

— А ну пошли!

Л-237 не мог сразу так взять и пойти. Пришлось преодолеть брезгливость, задержать дыхание и прикоснуться руками, влить водки в страшный, распухший рот. Ну вот, теперь до барака дойдет, а там пусть катится себе.

— Вста-ать!!

Бывшие люди спрыгивали с нар, где спал каждый по достоинству, по месту. В полутьме, в адском свете еле видной лампочки, лица зеков казались еще страшнее, чем были; чему всегда дивился даже многоопытный Миронов, все же разной была печать обреченности на каждом отдельном лице. Разной была степень обреченности, даже на этом руднике смертников.

И еще… Даже в этом предбаннике ада были какие-то ранги, какая-то иерархия. Даже здесь все сильно различались, как если бы оставались людьми. Одни спрыгивали быстро, но подумавши. Эти, сохранившие остатки достоинства, могли бы выйти из другого лагеря. Другие сваливались с нар, замирали по стойке смирно до того, как мозг мог понять сказанное, как воля могла приказать. У этих уже не было своего ума, своей воли, вообще ничего своего. Эти — не жильцы, даже если их прямо сегодня отпустить. Они и на воле подохнут, им просто уже нечем жить.

— Ну что, бывшие люди… вот этот козел говорит, будто в пещере есть шар… Что он его видел, и что К-734, и Н-556, и другие его тоже видели…

Л-237 замотал головой, замычал, несколько раз скрещивал руки на груди: мол, ничего не говорил. Миронов ударил его, — совсем легонько, скорее даже оттолкнул. Подобие человека не в силах было устоять, улетело куда-то за нары.

— Ну так как, есть шар? Не бойтесь, никого не трону. Я поговорить с вами хочу. Так есть он, шар?

Молчание. Слышно только, как за стенками барака воет метель, колотит чем-то по крыше, надавливает на стекло.

— Скажите только, есть он, шар? Не спрашиваю — где. Сам шар — есть?

Как Миронов и ждал, веселой блатной скороговоркой:

— А если есть шар, что тогда, начальничек?

— Если есть — тогда и скажу, что тогда.

— Ну, допустим, есть.

— А ты его видел?

— Не, начальник, я сам не видел.

— Но что есть — то знаешь точно?

— Знаю точно.

— Вот то-то и оно, граждане бывшие… Ничего вы не видели, ничего толком не знаете. Никуда не лазали, пещеры тоже не видали. Но знаете точно — есть шар. Правильно излагаю?

Тот же ернический, блатной голос:

— А если так, начальничек, что будет?

— А если так, имею предложение. Давайте так: я не буду спрашивать, что вы видели, куда ходили… Буду спрашивать только про то, что вы все точно знаете… Идет?

Недоуменное молчание повисло в смрадном серо-красном полумраке. Было прохладно, по полу полз мороз из-за двери. Кое-кто уже начал поджимать босые ноги. Миронов почти слышал, как потрескивают мозги: что это напало на начальничка?

— Ну, кто принимает предложение?

— Можно вопрос? — подал голос все тот же, давно прикормленный знакомый.

— Задавай.

— Вот я соглашусь… А что мне за это будет?

Беззубые, безгубые рты на сморщенных мордах растягивались — наверное, это они улыбались.

— Ничего не будет. Мой интерес в одном — я вам сейчас как дважды два докажу, что верите вы — в чепуху. Путем свободной полемики докажу. Никого бить не буду — словами. Идет?

— Тогда — идет…

— А коли идет, то отвечай: есть шар? Точно знаешь, что есть?

— Точно знаю.

— И желания шар исполняет?

Уже три голоса враз ответили весело, бойко:

— Исполняет…

— Точно знаете?

— Точно знаем!

— Ну ладно…

Миронов давно наметил одного. Которого если не станет, никому не сделается от того особенной беды. Старик К-497 сидел, кажется, с 1929 года, с Беломорканала. Знали его все, звали даже между собой Митричем. Добрый был и безобидный, только толку с него никакого. Когда прислали год назад, толку уже не было; прислали, чтоб прибрал его скорее рудник; его, слишком долго мотавшегося по лагерям, да так, к огорчению народной власти, и не сдохшего.

— Митрич, ты желания у шара загадывал?

Зеки насторожились. То, что начальник не выделял никого, это успокаивало, расслабляло, зеки начинали доверять. А тут кого-то выделили из прочих, и появилась опасность. Все усвоили давным-давно: никого никогда не выделяют для чего-нибудь хорошего. И назвал не по номеру, по отчеству… Это было очень подозрительно. А Митричу, как видно, все равно. Если он и поднял голову, то по одной причине: трудно было понимать, что говорят.

— Митрич, вот ты лично что у шара просил?

Раскрылась страшная гнойная пасть, шлепнули бесформенные губы:

— Пожрать.

— И получил? — Миронов не хотел, но в тоне прозвучала ирония. Но Митрич ее вряд ли понял.

— Давали.

— Так ведь ты, наверное, не огрызки просил. Ты, наверное, много еды просил, а?

— Сколько будет, — прошамкала развалина.

— А вернуться домой — просился?

— Нет у меня дома… сто лет ужо.

— Та-ак…

Между прочим, прокол. Сильный прокол, товарищ начальник лагеря. Наметив Митрича, надо было знать, что ему нужно. Не доработал ты, товарищ чекист, не доработал, вот теперь и выкручивайся.

— Значит, так. Вот, скажем, можешь ты у шара попросить… ну, скажем, чугунок картошки? Вареной картошки в мундирах? Можешь?

— Не могу. Не помню я… этой… картошки.

— А можешь попросить… ну, скажем, колбасы? Краковской колбасы? Целый круг?

— Чего, начальник? — откровенно растерялся Митрич.

По правде сказать, Миронов тоже. Разговор явно зашел в тупик. На мордах напряженно слушавших возникало неописуемое выражение. Кто-то уже улыбался. И вдруг к Миронову пришло спасение!

— Я просил, чтоб из лагеря выйти, — задумчиво прошамкал Митрич. — Чтоб помереть, значит, это само собой… Но чтоб помереть, где тепло. Где сады цветут, вот…

— Та-ак. Это ты у шара попросил, верно?

Митрич кивал головой.

— И шар исполнить обещал?

— Обещал…

— Значит, помрешь ты не в лагере, так? И где сады цветут? Так?

Митрич не почувствовал опасности.

— Это тебе шар обещал, так?

— Обещал.

— Ну так вот, не будет тебе никаких садов, ясно? И из лагеря не выйдешь, падло.

Миронов проговорил это спокойно, уверенно и выстрелил Митричу в сердце. Грохнуло сильно, и сразу же залаяли собаки, заорала охрана с вышек. Миронов окинул взглядом то, что осталось от лиц, и выражений не понял. Наверное, им нужно было время, чтобы осознать происходящее. И в эти рожи, страшные, как ночной кошмар, как порождение фантазий сил ада, бросал свои слова Миронов: