Андрей Буровский - Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит

— Ну, хоть первая…

Вот и источник, бьющий под самой скалой.

— Давайте отмерим десять саженей от этого источника!

И вот тут выяснился загадочный характер самого понятия «сажень».

Хипоня рассказал о саженях еще раз, и его все честно слушали. …Про царскую, орленую, печатную, казенную, маховую и косую, квадратную и кубическую, рассыпную и никаковскую, про то, что сажень должна быть равна трем аршинам, а каждый аршин равен 71,12 см.

— Все это ладно, а копать-то где? — спросил Павел. Бродов, как и следует менту, проявлял приземленную бескрылость духа и прискорбное отсутствие любви к теории.

— Лучше всего взять оба варианта…

— Оба?! — изумилась Ревмира. Ей казалось, что стоит увезти Хипоню в лес, посулить долю клада, и сразу же найдутся кубические сажени, сразу доцент вспомнит все, что утаивает в городе. Правда оказалась неприятной.

— Ну а… если сажень в 152 сантиметра, то 10 саженей — это 15 метров. Если сажень 172 сантиметра, то тогда 17 метров. А если брать позднюю, в 2 метра 13 сантиметров, то 10 саженей получается 21 метр…

— Так кубическая-то из них какая?!

— По-моему, надо взять все…

И тут сердце Ревмиры упало окончательно — она поняла, что Хипоня сам не знает, какими саженями мерить.

Ну ладно, пусть даже придется бить три шурфа, на всякий случай, чтоб угадать нужную сажень. Но вот еще один совершенно неразрешимый вопрос: куда отсчитывать сажени: на северо-запад или же на северо-восток?!

— Владимир, давай рулетку и компас!

Павел забивал колышек, Хипоня держал инструменты, Володя побежал с веревкой… Да, все были очень заняты! Та-ак… Если мерить на северо-восток, то, получается, есть только одна отметка — на пятнадцать метров. Потом уже пошла только скала. А если мерить на северо-запад, то вроде бы вот тут, на самом краю террасы, и можно сделать все три отметки.

— Алексей Никодимыч, возьмите же лопату. Павел, вы немного покопаете? Хоть клада и не существует. Володя, вооружись киркой.

Только Ревмире не хватило инструмента, и она осуществляла, так сказать, идейное руководство.

— И-эххх! — крякнул Алексей Никодимыч и с силой вогнал в грунт лопату. Лопата вошла на четверть штыка и застыла, издав невероятной силы хруст. Копать здесь было не так просто — не столько приходилось подгребать совковой лопатой, сколько разбивать грунт киркой, потом поддевать штыковой лопатой, а уж оставшееся выбрасывать, подцепляя совком. Терраса там или не терраса, а грунт оказался битком набит камнями разного размера. Большая часть камней находилась в разной стадии превращения в охру. Камни были покрыты рыхлым красным или рыжим налетом, который и использовал первобытный человек — сыпал в могилы, как «кровь мертвых», чтобы мертвецы могли бы встать в загадочном царстве мертвых.

— Неужели нанесла река?

— А вы посмотрите — все камни-то неправильной формы, не окатанные в реке. Сразу видно — они со скалы сыпались.

— Получается, что река наносила террасу, а все это время со скалы сыпались обломки?

— Конечно. Только вот вопрос — сколько времени образовывалась такая терраса? Она же тут в рост человека…

— Наверное, тысячелетия.

Как ни странно, Стекляшкину даже понравилось. После сидячей жизни, однообразной работы, компьютера хорошо было чувствовать, как мерно сокращаются мышцы, хрустит камушками кирка, как солнце золотит, а ветер остужает кожу. Был в этой работе отдых от повседневности; был отдых от дурной жизни в большом городе; было все, зачем люди едут на дачу… и еще многое другое. Стекляшкин выпрямлялся, переводил дыхание, и перед ним оказывалась сияющая под солнцем ярко-голубая река, яркие-яркие леса на другом берегу, пухлые, как вата, облака.

Вот белое, пухлое показалось над холмом. Что именно, какое — пока не видно, виден только верхний край. Пока можно угадывать, каких оно размеров, какой формы. Вот, выкатывается целиком, плывет в синеве, над холмами. А над окоемом снова показывается белый пухлый краешек. Снова можно угадывать.

Люди любят смотреть на огонь, на быстро текущую воду. Володя Стекляшкин обнаружил, что больше всего любит смотреть именно на облака. И не просто на облака в небе — на празднично-яркие облака, выкатывающиеся из-за холмов.

Стекляшкин взмахивал киркой, наклонялся, и перед ним оказывалась яма — ярко-рыжая глина с ярко-белыми прослоечками мергеля, с множеством камней разной формы, с которых отлетали ярко-рыжие, кровяно-красные куски. В яме было прохладно, и чем она была глубже, тем приятнее было стоять в яме, радуясь контрасту. Тем более, что солнце переместилось и полыхало сейчас как раз на копающих и на скалу. В резком, пронзительном свете, почти без теней, плавилась голова ее приходилось повязывать, чтобы хоть пот не заливал глаз.

«Я, как финиковая пальма, — усмехался про себя Стекляшкин. — Сказано же про нее — ноги пальмы должны быть в воде, а голова — в огне».

Но и контраст был странным образом приятен. И приятно было, что жарко, что в пронзительном свете все такой яркое, разноцветное, что больно глазам.

Становилось совсем невыносимо, и Владимир Павлович сбегал к речке. Ниже террасы русло сужалось, большие камни подходили вплотную, а течение прижималось к огромной, косматой ото мха скале. Здесь цвет воды снова становился бутылочно-зеленым, глубоким, словно вбирал в себя цвет подступавших к воде лесов, и эта вода начинала подпрыгивать на подводных камнях. Образовывались буруны, и на этих бурунах можно было ехать, почти не делая движений. Вода сама толкала снизу; только проплыв стремнину, нужно было снова энергично загребать руками, куда-то стараться приплыть. А вот нырять никак не стоило: на глубине вода была такая, что Владимир Павлович боялся, как бы не схватило сердце.

Вода делала на дне маленькие хребтики в песке. В детстве Володя Стекляшкин очень интересовался такими хребтиками и любил на них смотреть. А потом он, как ему сказали, «вырос», и он перестал их совершенно замечать. Взрослые люди не замечают такой чепухи — они заняты, они торопятся. А еще у него не было времени и сил… ни на что. Он всегда был напряжен и раздражен. Злился, обижался на жену, на начальство, на судьбу, на жизнь, на собутыльников, на дочь. Не было времени и сил заметить эти хребтики и ровики, обратить внимание, как неровно на дне под ногой.

Стекляшкин катался на речке, удивляясь только одному… Это ведь ничего не стоит, и почти никаких усилий не надо… Почему же он купается в речке, переходит реки вброд, копает землю и смотрит на небо, лес и облака едва ли не впервые лет за пять? Что ему мешало раньше?! Даже на Столбах, в избе, вокруг было много людей, и с ними приходилось говорить, пить водку, орать и петь под гитару… Костер и скалы были поводом, чтобы собираться вместе, петь и орать; лес, летняя ночь — декорациями сцены, на которой шло общение.