Андрей Буровский - Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит

Конечно же, можно предположить, почему. Мы — потомки существ слабых, не агрессивных и не опасных для других видов. Мы до сих пор реагируем на вечер, потому что кончается «наше» время. Наши глаза не приспособлены для наступающей темноты. А из берлог выходят те, чьи глаза как раз прекрасно приспособлены для ночных охот.

Наверное, там же и корни нашего влечения к кронам деревьев. И вообще интерес к деревьям — особенно большим, надежным…

Ира чувствовала, что это приключение для нее навсегда будет связано с силуэтом тополя на фоне вечернего неба, — бирюзового, с розовыми разводами. Этот силуэт навсегда станет символом того, что произошло с ней в августе этого года. Больше, чем ревущая река, на которой можно кататься, и шум порогов в темноте. Больше, чем нависшие холмы. Такой же символ, как сосна на их даче, как огромный дуб после поездки в Ленинград. Этот год провалится в прошлое, и всякий раз, вспоминая Малую Речку, и события, и людей, она мысленно увидит этот тополь.

Но грусть детей, увы, была вызвана не только красотами вечернего леса. В лесу было… ну, страшно, может быть, в полном смысле слова и не страшно… Но жутко было, неприятно.

Одно дело — наблюдать из деревни по-вечернему темный лес. Другое дело — в этом лесу находиться. И даже провести ночь в глухой тайге, на лосином выгоне и в двух шагах от любопытного медведя — совсем не то, что одним идти по лесу. Каждый выворотень, каждый пень превратился в грозную опасность. Бормочет река или кто-то мягко ступает в кустах? Дети готовы были лечь спать в избушке, а утром идти самим в Малую Речку… Но куда же он пропал, Маралов?!

Дети, конечно, не знали, что делал Маралов весь вечер. А Маралов до вечера беседовал с Махаловым, и Махалов очень скоро понял, что ему не следует рассказывать о попутчиках. Махалов вообще быстро понимал все, что связано с детьми, и всегда вставал на их сторону при неурядицах с родными. Потом беседовал со всем кружком, и дети были готовы говорить о чем угодно, кроме Павла и Ирины. Тем более, что Маралов, среди прочего, так, мимоходом сообщил, что уже отправил ребят в деревню.

Что он сказал Васеньке и Хрипаткову, осталось тайной — сказано было каждому один на один, очень тихо. Известно только, что Васенька переменился в лице и целые сутки никуда не исчезал, приводя в умиление Махалова. И совершенно точно, Хрипатков потом никогда и никому, ни при каких обстоятельствах не упоминал о двух детях, шедших с отрядом Махалова.

А когда пришли смертельно усталые, не очень довольные гости, сел беседовать с ними, и очень ловко выманил многое, что гости предпочли бы скрыть. Потому что и Стекляшкины, и Хипоня видели перед собой недалекого деревенского мужика… и даже не деревенского, строго говоря, а таежного, отродясь ничего не видевшего в жизни, кроме таежных избушек, лосиных следов, соболиных шкурок и капканов. Диковатое создание восхищенно, с наивным восторгом слушавшее тороватых городских умников, напряженно прислушиваясь к шуткам, улыбавшееся робкой улыбкой. И умные городские сообщали дураку много такого, что никогда не сказали бы кому-то более опасному.

А организатор множества охот, отец пятерых детей, матерый предприниматель Маралов с интересом, но и с некоторым отвращением изучал очередных прилизанных пижонов, считавших его дураком.

В результате гости оказывались открыты Маралову, легко читавшему их души. А он сам был понятен им не больше, чем шарообразное существо из соседней галактики.

Темнело, и пора уже было домой, а у Саши (надо же такому случиться!) возникла острая необходимость посмотреть что-то в машине. И они, вроде вполне случайно, спустились к машинам вдвоем, тихо беседуя о чем-то.

— Значит, правда, — они ищут клад… В наших-то горах!

— А вы, значит, в клады не верите?

— Саша, я еще пока не видал ни одной деревни, в которой бы не искали клада… Где поп был богатый, клад зарыл, где купец во время гражданской… Ты-то сам считаешь, что клад есть?!

— Если и есть, эти — не найдут. Эти сами не знают, где искать…

И надо было осознать всю меру презрения Саши, вложенную им в простенькое слово «эти».

— Вреда не будет? — вскользь бросил Маралов.

— Разве что для них самих! — махнул Саша рукой.

Маралов усмехнулся, и Стекляшкины с Хипоней получили шанс найти клад… если он существует, и если они окажутся способны его найти.

Не всякий человек насвистывал и пел бы песни на пустынной таежной дороге, когда стемнело, стало холодно, когда тени ползут от каждой купы деревьев, от каждого куста и холмика, а бело-розовая полоска все сужается, все гаснет на западе, еле видная за ветками. Когда под шинами автомобиля — камни речного русла, бампер плюхает по журчащей, весело бегущей воде, а огромные пихты и кедры склоняются над руслом и машиной, образуя исполинский коридор. Маралов насвистывал, пел, потому что был здесь дома, на этой «дороге» — в русле реки, превращенном в таежную трассу. Где-то здесь должны встречать его ребята… Вот они — две фигурки теряются под исполинскими деревьями!

— Эге-гей! — понеслось с гулким эхом по совсем темному лесу.

На всю жизнь запомнили эту поездку Павел и Ирка.

Во-первых, вечерний, ночной, какой-то заколдованный лес. Свет фар выхватывает стволы-колонны разных оттенков цвета от черного до рыжего и коричневого, косматые ветки елей со свисающим с них мохом, зеленые от водорослей стволы, везде блеск воды на ветках и стволах, мокрые черные камни, высокую траву, зеленую в лучах электрического света, черную к краям освещенного фарами круга. Бабочки плясали в пронзительных конусах света, какие-то незнакомые твари — полупрозрачно-зеленые, коричневые, крапчатые, черные с прозрачными трескучими крыльями… совершенно неизвестно, кто такие.

Во-вторых, сама езда Маралова…

— Эти ручьи — просто спасение! — разглагольствовал Маралов, отчаянно крутя баранку, и машина ложилась в вираж, от которого закидывало уши. — Представляете, сколько пришлось бы потратить, чтобы построить дороги?! А так вода сама дороги делает!

И он переключал скорость, направлял машину прямо на густо заросший кустарником склон. Натужно ревел мотор, летели пласты глины из-под колес, ребята ныряли с сидений на дно, ощущая бешеные прыжки машины, гулкие удары и снизу, в днище — видимо, Маралов переезжал через изрядный завал бревен.

— Ну вот… Смотрите! В той стороне Хакасия! — Маралов обнимал Павла рукой, другой рукой он взмахивал, показывая направление, и машина начинала вилять на краю очень крутого склона, из которого торчали верхушки чудовищных елей.

— А вон там, — показывал Маралов, и машина со стуком раздвигала молодые пихточки и елки, останавливалась в метре от уже основательного ствола, — настоящие хребты. Там и не бывал-то никто.