Андрей Буровский - Сибирская жуть-6. Дьявольское кольцо

Земля всегда была самым недвижимым из всех видов недвижимого имущества.

Земля могла прокормить всегда, даже когда отказывали акции, заводы и государства.

Земля была красива, неизменна в своей красоте.

Земля была чем-то максимально стабильным, куском неизменности в вечно менявшемся мире.

Могло изменяться все; все могло оказаться непрочным — но только не земля.

Такова была земля для обоих стариков, для их сверстников… для всей культуры, в которой они жили и которая их породила.

Под ударами авиабомб земля переставала быть твердой. Земля ходила ходуном, как море. Не было тверди. Пытаясь спастись, человек вжимался в землю… А земля плясала, подпрыгивала, колебалась так, словно была жидкой или желеобразной. Было непонятно, спасает ли она тебя или, наоборот, выталкивает навстречу воющему металлу.

Могилы разверзались, и земля отказывала человеку в праве уйти в нее навечно.

Не было больше смысла даже в словах «вечный покой» или «покоиться в мире».

Земля исчезала как символ стабильности, вечности, покоя, надежности, спасения…

Вообще-то, бомбили далеко, бомбы падали в нескольких километрах. Но даже то, что долетало до домика стариков, вызывало ощущение страшной, нечеловеческой силы. Домик вздрагивал; дребезжали стекла, на мгновение перекашивался пол. Железный рев не мешал говорить, но его сила показывала ясно, что вырвалось наружу попустительством глупых людей…

Легко можно было себе представить, что делается в Гамбурге. Дымящиеся, местами — горящие развалины. Чадный дым вперемежку с ясными, жаркими, еле видными при свете дня струями, полным-полно удушающего дыма от всего, что было в домах, — от мебели, одежды, от людей, от краски, от домашних животных.

Трупы — еле одетые, полуодетые, в жалких спальных рубахах. И не только трупы, а обрывки. Чья-то рука… голова… обрывки уже вовсе непонятные, даже неясно, откуда…

— Я часто думаю, существует ли все-таки понятие исторической вины? Если да, то за что это нам? — задумчиво произнес Эрих.

— Слушай, Эрих, а если бы мы успели перехватить Ульриха Вассермана и прибрали бы то кольцо… Что бы ты пожелал с его помощью?

— Ты забываешь — это только половинка кольца… Но будь у меня все кольцо — конечно, я хотел бы прекратить войну… Лучше, чтобы ее совсем не было, а если так нельзя — то прекратить хотя бы сейчас, немедленно.

— А я бы хотел не допустить и Первой мировой…

— Да, это на редкость глупая война, стыдно ее вспоминать… Игнатий, а ты хочешь супу? Пока тихо, а не ровен час…

Во второй половине дня авионы англичан стали заходить и на Пиннеберг. Несколько домов было разрушено, валялись те, кто успел выбежать из домов, но не добежал до бомбоубежища. Старики — опытные люди! — понимали, что значит грохот разрывов. Вот с каждым разом все громче… Значит, летит в их сторону, сбрасывает линию бомб. Страшный удар рухнул совсем рядом. Все стекла вылетели разом, и острые осколки промчались через комнату, впиваясь в стены и шкафы. Старики переглянулись; Эрих поднял руку ладонью к Игнатию.

— Привет тебе, Игнатий, и прощай, — по-латыни сказал другу Эрих, выбрав минуту затишья.

— И тебе привет, Эрих, и прощай.

Слова Игнатия Эрих прочел по губам. А сами звуки потонули в грохоте. Старики ждали неизбежного — страшного взрыва, смерти. Но следующий взрыв был далеко. Говорить стало невозможно, и еще раза два их вполне могло бы зацепить, но смерть никак не приходила. Самолеты прилетали и улетали, смешивая с землей все, что находилось у них под крыльями. Наступал вечер. Закат не мог пробиться через тучи, сквозь поднявшийся над городом дым. Город горел, и пожар светил куда сильнее заката. Пожалуй, даже назвать пожаром это было не совсем точно. Пламя встало на высоту 100… 200… 400 метров над городом. Отдельные языки его выплескивали и на километр.

Темнело, кончился грохот налета, и все поглотил рев пожара. Пламя огненной воронки требовало кислорода. Нагретый газ выбрасывался вверх, а в разреженное жерло нагнетался новый, из окрестностей. Ветер дул, неся все, что был в силах поднять, — бумагу, солому, даже мелкие ветки, картон. При пляшущем, словно летящем свете огня можно было читать. Рев огня стоял такой, что говорить было бессмысленно. Да, старики были свидетелями совершенно удивительного явления. А другим, и не менее удивительным явлением было то, что они еще живы! И как будто еще поживут…

В начале мая пришли англичане. Дня три в городе творилось черт знает что. Англичане ловили солдат вермахта, эсэсовцев и функционеров. Кого-то поймали, кого-то нет… Застрелили нескольких подростков и стариков, шатавшихся по городу после комендантского часа. Один из расстрелянных вроде бы рассказывал, что пошел за лекарством для больной матери, да ведь пойди проверь… и стоит ли вообще проверять их, гадких тевтонов?!

Расстрелять было значительно проще… Но у англичан было одно очень хорошее качество — англичанам тоже было плевать на стариков. В зоне английской оккупации было так же холодно, голодно, так же неопределенно, как под нацистами. Ясность была только в одном: тот, кто увидел на улицах родного города солдат оккупационной армии — уже как бы закончил войну… Кончалось страшное время, когда насильственных смертей было в сто раз больше, чем от болезней и от возраста.

Единственное, что могло угрожать одному из стариков при британцах, — это насильственная выдача Сталину. Впрочем, у Игнатия, слава богу, давно уже было гражданство… И если городские архивы сгорели, то свидетелей можно было найти сколько угодно.

Впрочем, некоторые действия англичан даже вызывали одобрение у стариков: например, они нашли и повесили одного из авторов расовой теории, некоего Ульриха Нейске… У стариков это известие вызвало приступ мрачного удовлетворения: оба они считали Нейске страшным позором для академических кругов.

Но возникал естественный вопрос: почему англичане не повесили Гобино?! И других британцев, тоже создававших расовую теорию, в самой старой доброй Англии?!

До англичан Эрих фон Берлихинген даже не вспоминал о сыновьях. Хотелось верить, что его мальчики останутся в живых. Придут, застанут пепелище… Ну, что делать? Придется им начать все сначала… Эриху было жаль мальчишек; он считал, что рано в 20, тем более в 17 лет начинать жить без отцовского пригляда. А теперь, кажется, отец мог и успеть помочь своим мальчикам вырасти…

Разумеется, детей Эриха давно прибрали по призыву. Парни были здоровенные, чистых арийских кровей — так и так получилось, что известный с XII века род Берлихингенов смешивался только с британцами и скандинавами — сиречь только с арийцами. И мальчиков засунули в СС. И они сами, и отец считали это личным оскорблением, но какое это имело значение?