Брайан Стэблфорд - Карнавал разрушения

— Ты мог убить его, — произнесла она.

— Сомневаюсь, — отвечал Асмодей. — Тот, кто прислал его сюда, пока не желал его смерти.

— Сумел ты прочесть то, что хотел, в его глазах? Значили для тебя что-нибудь его грезы?

Анатоль увидел, как Асмодей опустил глаза. Ответ должен был быть отрицательным, но, если Асмодей сумел каким-то образом увидеть то же, что и он, Анатоль, тогда странно: неужели существовал иной ответ?

— Подними его, — велела женщина.

— Ты не можешь мне приказывать, — огрызнулся Асмодей, но подошел и все же поднял на руки разбитое тело Анатоля.

— Уложи его в кровать, — бросила женщина, и Асмодей послушно шагнул через порог, двинулся по темному коридору в келью, где спал снятый с креста священник.

Асмодей опустил Анатоля на ветхую кровать, укрыл одеялом. Выпрямился. Женщина вошла в келью и посмотрела на Анатоля.

— Отдохни, — сказала она. — Отдохни немного.

Он попытался засмеяться. Отдохни! Как будто он мог отдохнуть!

Она, похоже, прочла его мысли — ей явно помогали оккультные силы. Снова коснулась его правой рукой, но перед этим потянула за пальцы перчатки, и она соскользнула с руки. Женщина коснулась лба Анатоля своими пальцами — тоже простецкими, некрасивыми, как и ее лицо.

— Ты не знал, что пуля засела у тебя в мозгу? — спросила она, все еще по-английски. Поэтому в первый момент он решил было, что неправильно понял ее, но она взяла его за руку и поднесла ее к его же правому виску, где он ощутил отверстие. Кожа словно бы провалилась на этом месте.

«После этого я и умер!» — подумал он.

— Нет, — ответила она. — Не умер, ты просто счастливец — настоящий счастливец.

Он ощутил, что проваливается в сон. Теперь у него было достаточно времени, чтобы радоваться.

Анатоль шел по нейтральной полосе, пересекая гигантское грязевое море, раскинувшееся от горизонта до горизонта. Область была занята траншеями, но войска отсутствовали: казалось, траншеи давно никто не занимает. Многие просто разрушились. Кое-где еще оставались спутанные мотки колючей проволоки, но защитную функцию они уже не выполняли. На проволоке торчали обрывки ткани. Эти, изготовленные людьми, колючие «цветы» были единственной пародией на жизнь. Ни деревца до самой линии горизонта, лишь выжженные, почерневшие от копоти воронки. Небо — свинцово-серое, низкое.

«Если бы только лидеры наций могли видеть, во что их война превратила эту, прежде прекрасную, землю, — услышал как-то Анатоль замечание одного из английских офицеров, — они бы живо очнулись ото сна и начали бы задумываться о необходимости мира». Он тогда решил: до чего же наивны представления этого самого офицера о тяготении сильных мира сего к красоте. Но, похоже, каждый третий из английских офицеров был поэтом-любителем, и для них было важно рассуждать о жутких вещах в печальных и высокопарных выражениях. Британцы словно бы не замечали суровой реальности войны, вели себя так, будто все эти легенды могли оправдать их эксцентричность. Анатоль вспомнил приказ, который официально запрещал британским солдатам посещать французские бордели на основании того, что война является «священной миссией», которую непозволительно запятнать аморальным поведением. Вначале Анатоль решил, что это лишь глупые слухи, но позже выяснилось: чистая правда.

Его охватила боль, но он не мог понять, почему. На теле не заметно никаких ран; может быть, он сам производит эти симптомы, используя воображение, в отчаянной попытке выиграть свое освобождение? Говорили же, что истерия помогла появиться ранам на телах людей, которые долго находились в окопах: настоящие стигматы Века Разума, но проблема Анатоля в другом. Он поднес руку к голове, ожидая нащупать ужасную рану, но коснулся лишь чистой и гладкой кожи.

«Боль, — думал он, — это же так просто. Если боль — цена свободы, почему бы войне не окончиться завтра? Конечно же, среди нас нет ни одного, кто не мучился бы от страха и сожаления, видя, как рушится наш мир».

Он шел вперед и вперед, мимо лежащих на земле мертвецов. Некоторые были немцами, некоторые — англичанами, но больше всего оказалось французов. Какая же черная несправедливость, думал он, — французская земля, так щедро поливаемая кровью французов. У некоторых трупов не было ног, у других — рук, а у иных и вовсе на месте лица или живота зияли кровавые дыры. Встречались, правда, и вовсе нетронутые, без признаков насилия: видимо, умерли от газа, что подкрадывается и лишает жизни незаметно и коварно.

Все уже слышали о новых видах газов, которые доставляли на поле битвы даже сейчас, в отчаянной надежде остановить наступление немцев. Американцы, не желая посылать войска в ухудшившейся ситуации, были просто счастливы отправить химическое оружие вместо людей — убийство есть, а люди для этого не требуются.

— Кто-то должен был похоронить этих мертвецов, — подумал вслух Анатоль. — Мы же цивилизованные люди, разве не так? Нужно предать плоть земле, со всеми необходимыми церемониями.

Но здесь, похоже, никого не осталось из живых, некому было выполнить эту важную работу, и он не мог отложить важную миссию, с которой его послали сюда, в эту проклятую местность.

Была ли она и в самом деле проклята, подумалось ему. Или просто возвращенной Богу?

Он остановился передохнуть, но покой сделал боль в голове просто невыносимой. Он понял, что позабыл, в чем состояла его жизненно важная функция, но это вовсе не расстроило его. Придет время, и вспомнит.

Он потер глаза ребром ладони. Когда поднял их снова, увидел, как кто-то приближается к нему сквозь море мертвецов.

Он поднял ружье, чтобы быть наготове. Но быстро догадался: в том не было нужды. Другой носил британскую униформу, при нем не было оружия — разве что, поддавшись панике, выхватит ружье у одного из лежащих. Британец выглядел существенно старше Анатоля — не меньше тридцати, но лицо его было свежим, с широко раскрытыми глазами, густыми светлыми волосами, напоминающими шелк — если бы не были испачканы грязью и кровью.

Светловолосый где-то потерял свою каску, как и Анатоль, на нем не было респиратора, но это не заставит разозлиться никакого сержанта — ибо он сам оказался офицером. Приближаясь, он начал насвистывать. Анатоль, против своей воли, прислушался, уловив незатейливый мотивчик грубой доморощенной версии той самой песенки. Странно, подумал он, отчего все британцы так увлечены глупыми частушками с описаниями непристойностей. Разве война не должна быть для них священной миссией? Разве им не запретили посещать французские бордели, дабы не осквернить их умы и сердца?

Когда британский офицер поравнялся с Анатолем, он остановился и посмотрел ему в лицо. — Я бы хотел, чтобы вы передали послание моему отцу, сэр, — сказал он по-английски с акцентом, выдававшим в нем человека образованного, но не аристократа.