Виталий Гладкий - Окаянный талант

В трубке давно звучали короткие гудки, а Олег, в очередной раз испытавший потрясение, бессмысленно шевелил губами, словно продолжая диалог. Наконец он немного пришел в себя, подошел к бару, достал бутылку коньяка и бокал, наполнил его доверху, и выпил до дна.

В мире что-то творилось. И это «что-то» вращалось вокруг Олега, хотя он и не считал себя пупом земли.

«Я схожу с ума, – думал он отрешенно. – Это точно. Или уже сошел. И сейчас сижу в дурдоме, а все события происходят в моей бедной голове».

Он подошел к зеркалу – и отшатнулся.

На него смотрел незнакомый человек. Он был взъерошен, до синевы бледен, с черными кругами под глазами и перекошенным лицом.

Дабы убедиться, что это все-таки он, а не какое-то потустороннее существо, Олег отвесил себе две сильные затрещины, после чего бледность резко сменилась на нездоровый румянец, зато лихорадочный, почти безумный блеск в глазах сменился привычной ясной лазурью.

Поставив бокал на стол, Олег пошел в ванную, где добрых полчаса истязал себя контрастным душем. В конечном итоге его кожа покрылась пупырышками, и он начал лязгать от холода зубами – питьевая вода в краны подавалась из артезианских скважин, поэтому в любое время года была ледяной.

Вода словно унесла все его заботы и треволнения. Из-под душа Олег вышел здравомыслящим и уравновешенным человеком, уверенным в собственных силах. Он хотел позвонить Маргарите, да вовремя вспомнил, что она уехала к отцу и матери, которые жили где-то близ Москвы.

Своих родителей Марго почему-то не жаловала. Она никогда не рассказывала о них Олегу, и только однажды – случайно и на подпитии – проговорилась, что отец у нее какая-то важная шишка государственного масштаба.

Видимо, Маргарита была с родителями в ссоре, поэтому Олег раздумал звонить ей по мобильному телефону, так как знал, что присутствие других людей при разговоре она не может терпеть и обычно отделывается односложными «да» и «нет». А ему хотелось поговорить с Маргаритой обстоятельно.

Поехала она в Москву потому, что ее вызвали телеграммой. (У родителей даже не было телефонных номеров дочери). Марго объяснила Олегу, что сильно заболела мать, и ее положили в реанимацию.

«Пойду в «Олимп», – решил Олег. – Иначе я тут точно с ума сойду в одиночестве…»

Бар, как всегда, полнился людьми. Свободных мест не было, но Олегу повезло – на своем уже привычном месте сидела теплая компания все в том же «боевом» составе – Вавочкин, Прусман, Шуршиков и Хрестюк. Они что-то оживленно обсуждали, поэтому не заметили Олега.

– Господа, у вас найдется для меня стул? – спросил художник с преувеличенной вежливостью.

– Олежка! – радостно возопил Хрестюк. – Легок на помине. Конечно, найдется. Эй, пацан! – подозвал он молоденького официанта. – Тащи сюда еще одно кресло. Да смотри, чтобы оно было не поломанное!

– Мои косточки перемываете? – спросил Олег.

– А ты что, до сих пор ничего не знаешь? – недоверчиво воззрился на него Прусман. – Или решил притемнить, чтобы не накрывать поляну?

– Что я должен знать?

– Да, брат, заелся ты… – Шуршиков полез карман и достал оттуда газету. – Вот, читай, – ткнул он толстым узловатым пальцем в порядком измятый лист. – Тебе звание заслуженного художника присвоили, а ты ни сном, ни духом. Понятное дело – когда много бабок в кармане, награды и звания всего лишь мишура, малосущественное прилагательное возле большого существительного. А тут хотя бы какую-нибудь дешевенькую медальку дали.

Олег быстро пробежал глазами сообщение и сказал не без смущения:

– Что ж, тогда гудим. Это дело надо обмыть. С меня стол и все остальное, вплоть до такси, чтобы развезти всех по домам.

– Во! – поднял вверх указательный палец воодушевленный предстоящим банкетом Вавочкин. – Слова не мальчика, но мужа. А то тут некоторые, – он перевел взгляд на Прусмана, – начали сомневаться. Заелся, друзей в упор не видит… Твои слова? Твои!

– Прошу пардону, – покаянно ответил Прусман. – Виноват. Это говорил не я, а моя еврейская сущность. Всегда сомневайся, и тебя никогда не обманут. Сомнение является фундаментом еврейских капиталов.

– А вот я никогда не сомневался в порядочности Олега, – добродушно пробасил Шуршиков. – Это не тот человек.

Олег критическим взглядом окинул стол, на котором присутствовали лишь набор специй, хлебница, какие-то салатики и пустая бутылка из-под водки, и сделал заказ. Пока он занимался с официантом, Хрестюк лихорадочно шарил по своим многочисленным карманам.

Наконец он извлек крохотный блокнотик и торжественно провозгласил:

– Други! Послушайте. По такому случаю дарю тебе, Олежка, свой новый стих.

– Побереги свой запал, – бесцеремонно оборвал его Шуршиков. – Вот когда мы дойдем до кондиции, тогда давай, грузи… классик. А то твоя поэзия плохо усваивается на голодный желудок.

– Ты подлый негодяй и графоман! – обозлился поэт, оскорбленный в своих лучших чувствах.

– Кто бы спорил… – Шуршиков добродушно хохотнул. – Все мы графоманы – и великие, и такие, как я и ты. Сидеть сутками напролет за письменным столом и кропать разную ахинею, а потом долго и терпеливо ждать, когда тебе за нее заплатят (и заплатят ли вообще), может только человек, сдвинутый по фазу. Сиречь, графоман. Что и следовало доказать. Так что этим словом ты не можешь меня оскорбить. Что касается негодяя, то и здесь у меня нет возражений. Есть хорошее выражение: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Смекаешь, невольник чести?

– Дать бы тебе… по морде!

– А ты дай, дай. Что, кишка тонка? Да-а, измельчали нынче поэты… и прозаики тоже. А были когда-то, были люди… Сережка Есенин, Маяковский… и многие другие. Какие раньше мы кутежи закатывали! Бокалы и зеркала били в лучших ресторанах города… и что? Ничего. Менты под козырек брали и под белы руци домой провожали. Потому что так приказал сам… – Тут Шуршиков с многозначительным видом ткнул пальцем в потолок. – Сам секретарь обкома партии.

– Ты пещерный троглодит, динозавр! – огрызнулся Хрестюк. – Комуняка.

– Ну, был я секретарем партбюро, не скрываю. Так ведь народ доверил. Тебя вот тоже принимали.

– Но не приняли!

– Верно. Не приняли. Аморальным типам в компартии не место. Но заявление ты подавал? Подавал.

– Ой-ой, ты на себя посмотри! – Возмущенный Хрестюк даже подскочил, будто его шилом ткнули в мягкое место. – Моралист… Да у тебя баб было столько, что пальцев на руках и ногах не хватит, дабы их пересчитать.

– Были, не скрываю, теперь об этом уже можно говорить. Но тогда я о своих зазнобах и под пыткой не сознался бы. А почему? Потому что был умным. Ты же, дурачина, на каждом перекресте бахвалился своими победами, да стишки дамам сердца кропал с дарственными подписями.