Жан Рэ - Точная Формула Кошмара

Он по-прежнему смотрел на меня бесконечно печальными огромными глазами, и с губ его сорвалось одно лишь непонятное слово:

— Мойра!

Я с мольбой протянул к нему руки.

— Кто вы, Айзенготт?… Вы внушаете страх, а ведь вы не злой, как многие из живших здесь.

Он тяжело вздохнул, и на краткий миг волнение, даже отчаяние проскользнуло по бесстрастному, точно восковая маска, лицу.

— Я не могу тебе открыть… Еще не истек срок, мое несчастное дитя.

— Я хочу уехать, — разрыдался я. Он тихонько кивнул.

— Ты уедешь… Ты покинешь Мальпертюи, но, увы, Мальпертюи будет преследовать тебя всю жизнь, такова воля…

Он замолк, но его прекрасные сильные руки дрожали.

— Чья же воля, Айзенготт?

Во второй раз я услышал это загадочное слово:

— Мойры!

И он склонил голову, словно согбенный неодолимой силой.

— Я хочу поскорее уйти! — нарушил я молчание.

— Хорошо, только дай мне руку, позволь вести тебя, и не открывай глаза, если хочешь избегнуть воистину страшной участи.

Я подчинился, и мы переступили порог: по лестнице я спустился, держась за своего загадочного покровителя; под нашими шагами гулко отзывались каменные плиты.

Внезапно мы остановились, и я почувствовал, что сам Айзенготт вибрирует всем телом.

Издалека, откуда-то из глубины ночи, доносилось мрачное и грозное песнопение.

— Барбускины! — в ужасе воскликнул Айзенготт. — Они идут! Они все ближе! Они вышли из смерти!

Он трепетал, как хрупкое деревце на ветру.

— Неужели вы боитесь их? — спросил я, понизив голос.

Ответом мне был вздох.

— Нет, не их, — пояснил он, — а того, что они несут мне… небытия!

Свежий ветер пахнул мне в лицо, звуки гимна внезапно затихли.

— Мы выбрались на улицу! — обрадовался я.

— Да, только не открывай глаза!

Еще долго мы шли молча рядом, пока Айзенготт не разрешил осмотреться.

Я стоял у таверны Бетс: за шторой в окне слабо светился огарок свечи.

— Иди, дитя мое, мир вернулся к тебе, — сказал Айзенготт, выпуская мою руку.

Я удержал его:

— Там, на берегу моря, я видел отца и… Слова застряли у меня в горле.

— И глаза Нэнси, — с трудом пробормотал я. Он яростно потряс головой.

— Замолчи!… Замолчи! Ты видел лишь призраки, отражения сокрытого. Если бы великие силы, правящие миром, так и оставили их призраками для тебя, дитя мое!

Он покинул меня столь быстро, что в сумерках я даже не заметил, куда он направился.

Я толкнул дверь в таверну: Бетс встретила меня с четками в руках, спокойно улыбаясь.

— Ты ждала меня?

— Разумеется, — сказала она просто, — я знала — ты скоро вернешься, и надо ждать; все это время я молилась.

Я бросился в ее объятия.

— Хочу уехать подальше отсюда, с тобой! — рыдал я.

Долгим поцелуем Бетс закрыла мне глаза.

— Конечно, милый мой, мы поедем ко мне в деревню. И отправимся к добрым Белым Отцам, — прибавила она со вздохом.

На глаза у нее навернулись слезы.

Приди ко мне… приди ко мне… — так зовет колокол; пока я молилась за тебя, этот зов слышался совсем рядом, а ведь моя деревня так далеко…

Здесь кончаются мемуары Жан-Жака Грандсира.

Последующие страницы написаны Домом Миссероном, в монашестве — отцом Эвгерием, настоятелем монастыря Белых Отцов; имя его небезызвестно в литературе. И в самом деле, его перу принадлежит несколько сборников рассказов о путешествиях и приключениях, ибо до того, как по благочестию своему распрощаться с миром, Дом Миссерон был великим путепроходцем перед Всевышним.

Воспоминания Жан-Жака Грандсира много лет продремали в архиве сего достойного человека, и должно воздать ему справедливость — не подверглись каким-либо превратностям.

Кстати, Дом Миссерон никогда не предполагал предать гласности Воспоминания, и лишь вмешательство беззастенчивого нахала — то есть мое вмешательство — привело к публикации.

Итак, история Мальпертюи, которая могла бы на сем и завершиться, продолжается и немного — увы, слишком немного — позволяет приподнять покровы мрака, ревностно ее оберегающие.

Мне вовсе не пришлось упрашивать доброго брата Морена в подробностях поведать о появлении незнакомца.

По окончании утренней службы, когда братья направлялись в трапезную, из тумана появился человек и усталым шагом пересек луг, раскинувшийся прямо перед скрытым южным входом в монастырь.

Брат Морен как раз собрался выпустить на луг трех наших рыжих коров, заметно ослабевших от долгого пребывания в стойле; увидев чужака, он поспешил навстречу.

— Я избавлю вас от необходимости делать большой крюк по лугу — там слишком сыро, да и дорожку за зиму разбили колесами, — обратился он к путнику. — По правде говоря, мне не следовало бы так поступать: сторонним людям надлежит являться к главному входу, где их встречает брат привратник, да уж больно вы утомились на вид.

Брат Морен — человек примерной святости, однако болтлив, и ничто так не радует его, как возможность почесать языком.

Незнакомец, одетый в подрясник, весь промок от тумана и прошедшего поутру дождя; головной убор, по всей видимости, сорвало ветром, ибо голова его была непокрыта, и волосы прилипли ко лбу и шее.

— В кухне горит добрый огонь и кофе совсем еще горячий, — продолжал брат Морен. — Вчера только испекли хлеб, так что вы отведаете свежего, а вкуснее и не сыщешь. Сыр у нас от своих овечек, очень даже недурен, только вот малость постноват в это время года.

Путник невнятно пробормотал слова благодарности.

— Вы не служитель ли церкви? — внезапно спросил брат Морен, поначалу не обративший особого внимания на одежду гостя.

— Меня зовут аббат Дуседам, — отвечал тот, — и я пришел повидать досточтимого отца Эвгерия; смею надеяться, мое имя не вовсе ему незнакомо.

— Только после того, как вы подкрепитесь, — возразил славный брат Морен. — А не то наш святой настоятель всенепременно рассердится на меня — мол, почему допустил вас к нему в покои в таком плачевном виде.

Аббат Дуседам проследовал к огню, где согласился выпить большую кружку кофе с молоком, но от краюхи хлеба с маслом и сытного ломтя овечьего сыра отказался.

— Мне не проглотить и кусочка, — признался он. — У меня распухло и болит горло, ломит все тело. Всю ночь мне пришлось идти по ужасным дорогам, ветер так и свистел, хлестал дождь. Кабы зов вашего колокола не достиг моих ушей в тумане, я бы, верно, лег у дороги, чтобы умереть.

— Господи помилуй, — заволновался брат Морен. — Вы ведь не заболеете, а?… Я-то обрадовался: вот, наконец, и к нам пришли… Гости у нас бывают очень редко.