Джон Ширли - Демоны

– Ты озабочен из-за Чаши, из-за жены, из-за мальчика. Ты чувствуешь себя здесь пойманным. Иногда тебе здесь нравится; иногда тебе хочется, чтобы ты никогда не начинал. Я прав, э?

– Да, э.

– Ты что, передразниваешь меня?

– Да, э.

Йанан рассмеялся и стукнул Аиру кулаком в живот.

– Пошли выпьем кофе. Нет – сперва я прочитаю вечерние молитвы. А потом мы выпьем кофе. Э? Хм?

Это случалось только дважды. В первый раз – когда мне исполнилось тринадцать, во второй – когда мне было пятнадцать. Полагаю, что я убедил себя – что-то вроде того, – что это не происходило в действительности, что это было что-то вроде сна. И я вроде как подавил это. Но когда я проходил психономический тест, я вспомнил это, и оно показалось мне воспоминанием о чем-то, происходившем действительно.

А потом я говорил с мистером Уиндерсоном, и встретился с Латиллой, и сходил на экскурсию в комнату психономического тренинга, где сидели все эти люди за компьютерами. (Ни один из них даже не поднял голову! Это было странно.) И после того как я побывал в этой комнате и наткнулся на мистера Дина, я вспомнил вновь. Так что, думаю, мне лучше записать все это в моем дневнике. Может быть, как-нибудь потом я скопирую и отошлю его для какого-нибудь психономического исследования

Тогда была зима, в тот первый раз, и нас заносило снегом. Это было, когда папа работал в той школе в Айдахо Дети были неплохие, но родители сразу же озлобились, стоило ему упомянуть про эволюцию. Папа держался там два года.

На второй год снега выпало столько, что занесло всю заднюю стену нашего одноэтажного дома и половину венецианского окна – стекло даже потрескивало под его тяжестью. Мы жили слегка на отшибе, вдалеке от других. Я виделся с друзьями только в школе. Были рождественские каникулы, и у нас выключилось электричество, и мы топили дровами и жгли керосиновую лампу. Люди в округе все обещали расчистить нашу дорогу, но почему-то так и не расчистили. Папа договорился с соседом, у которого был снегоход, чтобы он привозил нам продукты. Без электричества не было телевизора, не было Интернета – вообще никакого компьютера. Я читал книжки; мы пытались радоваться снегу, но дни проходили, и наша клаустрофобия и раздражительность от пребывания в помещении становились все хуже и хуже.

Однажды вечером шел снег – скорее даже дождь со снегом, – и папа не разрешил мне выходить из дома. Впрочем, это было уже не в первый раз. Я сидел у камина, глядя в огонь. Папа был наверху, на чердаке – что-то читал. Я просто сидел и смотрел, и получилось так, что огонь словно бы вобрал в себя все мое внимание. Было так, словно я вошел в него, отключившись от внешнего мира. Словно весь мир был синими, красными и оранжевыми языками пламени. А потом внезапно одно из поленьев – не знаю, может быть, из-за того, что в нем попался смоляной карман или какая-нибудь полость с водой – громко треснуло, и я отшатнулся назад.

Однако мое тело осталось сидеть. Двинулось только то, что управляет моим телом, – душа, или ум, или и то и другое вместе, уж не знаю. На самом деле это не было ничем большим, чем движущаяся точка зрения. Она дернулась назад, выйдя из моего тела… так что я увидел свое тело, сидящее перед огнем, опираясь сзади на руки и бессмысленно глядя перед собой. А я уплывал вверх, прочь от этого тела.

Помню, как я подумал: «Так вот как я выгляжу? Это не похоже на отражение в зеркале. Я выгляжу глупее, чем думал».

Я абсолютно не испугался. Было такое чувство, словно, уплывая прочь от своего тела, я также уплываю прочь от страха. Потом я увидел какие-то доски, пыль, пауков и понял, что прохожу через потолок. Я увидел папу, он сидел спиной ко мне. Я попытался окликнуть его, но обнаружил, что не могу говорить.

А потом я начал падать, но падать вверх – так это ощущалось; словно я был в свободном падении, но по направлению вверх, прямо-таки ракетой взмывал над нашей хибарой. Верх был низом, а низ – верхом, и я падал вверх. Я видел под собой удаляющуюся крышу нашего домика и размытые очертания заснеженных елей. На верхушке сосны сидела белая сова. Мне показалось, что она заметила меня, когда я пролетал мимо. Затем я упал вверх, сквозь дыру в небе. Это больше не было похоже на небо – это был другой мир. Я видел мужчин и женщин, поднимавшихся рядом со мной, словно струйки дыма; каждый из них постоянно менялся: вот он был ребенком, подростком, взрослым, стариком, потом снова ребенком… снова и снова они мгновенно проносились через всю последовательность, что-то бормоча про себя. Мне казалось, я вижу небо, полное звезд, которые были на самом деле словами или чем-то в этом роде, написанными на каком-то языке, которого я не понимал. Мне казалось, что звезды говорят со мной, все одновременно.

Помню, я подумал: «Я умираю. Но как же папа?»

И эта мысль, видимо, привела в действие какой-то механизм, и я ринулся прочь из другого мира, обратно в небо над нашим жилищем. Это не было похоже на то, как если бы я пришел сверху, или снизу, или сбоку – это было похоже на то, что я взорвался в той жизни, словно фейерверк, вырывающийся из маленькой капсулы с химикатами, чтобы стать большим, пылающим, сияющим огнем в небе, все в один момент.

Затем я снова стал просто точкой зрения и плыл вниз, сквозь крышу, к камину.

У меня было мерзкое ощущение щелчка – очень неприятное, словно тебе попало молотком по локтю, – и я снова оказался в своем теле: лежащем на боку и чувствующем тошноту. Трясущемся и плачущем.

Папа услышал меня и спустился по лестнице, чтобы посмотреть, что со мной, и я попытался рассказать ему и не смог. Так что в результате я сказал ему, что заснул и мне привиделся кошмар, а через некоторое время и сам почти поверил в то, что так оно и было.

Во второй раз это случилось почти через год после того случая. Я учился в школе в Лос-Анджелесе, и в тот день я был в угнетенном состоянии. У меня был первый урок физкультуры, мы играли в мяч, и я пропустил легкий бросок – просто переволновался, – а потом промазал при подаче, и остальные ребята от души поглумились надо мной. Это было типично для меня, я никогда не блистал в спортивных играх. Я был очень зол на себя. Потом девочка, которая мне нравилась, Триша – она издавала наш школьный литературный журнал, – подошла ко мне с таким выражением на лице, словно собиралась съесть что-нибудь вкусное.

Она сказала, что получила оставленную для нее в издательской комнате записку, в которой я спрашивал, не хочет ли она пойти со мной на весенний танец, и продолжила: «Ответ такой – пожалуйста, не смущай меня больше подобными вопросами. Некоторые уже прослышали, что ты приглашаешь меня, и болтают всякую ерунду. Дошло?»

Не знаю, с чего я только решил, что она такая уж чуткая, если издает школьный литературный журнал. Журнал был, по правде, совершенное дерьмо.