Михаил Успенский - Время Оно

Стали собирать и скупать со всего света и железо, и медь, и олово, и свинец. Денег не хватает, пошло в расход все золото и все самоцветы, фернампиксы и ониксы. Потом ковры ободрали, заморским купцам по дешевке спустили. После и до панбархата с виссоном дело дошло.

Распродал соседним государям всех любимых зверей и птиц в промен на руду и готовые слитки. Одну пташку канарейку оставил, потому что она жалобно поет, а он под ее песни плачет – себя жалеет.

Разогнал и врачей, одного шарлатана горбатого не разогнал, поскольку тот верный был и жалованья не просил.

Дворец опустел – погнал Каламут Девятый всех слуг добывать руду и черный горюч-камень. Чтобы такие ворота отлить, жару ведь много надо.

Так много, что все деревянные дома в стране велел разобрать на дрова и все леса повыру бить – прости, батюшка бор, что в твоем присутствии такие ужасы рассказываю.

Ладно, постарались тамошние литейщики, отлили ворота двухстворчатые, изготовили петли для них в два человеческих роста. Три года створки навешивали, как уж поднимали – не ведаю. Должно быть, слонов запрягали или с горными варкалапами договорились. Народу при этом погубили без числа, только про это царю не доносили, запрещено ведь.

Вышли ворота не плоше тех, что я в Мироедовом царстве с помощью разрыв-травы отворил. Но в Непростане про эту траву не слыхали, да и не растет она там.

Натащил царь во дворец съестного припасу (эх, мне бы хоть кусочек), вытащил

из хитрого устройства железный шкворень – закрылись ворота изнутри на

тяжкий засов.

Сидит один в пустом дворце, канарейку слушает и мыслит: «Ломись, ломись, безносая, до меня все равно не доберешься».

А царство кругом пустое стоит – весь народ разбежался. Тишина. Только глупая канарейка свищет в клетке из простых прутьев.

Вот полночь наступила. И слышит царь Каламут тяжелые шаги – даже слон так не ходит, даже зверь бегемот. Бух, бух!

«Ладно, – думает, – сейчас ты кости-то свои об мои ворота расшибешь, и стану я жить вечно, бессмертно, а царство – дело наживное». Как и слава, к слову сказать.

Тут в ворота словно осадным бревном грохнули. Да не простым бревном, а в десять обхватов. Раз, другой…

На третьем ударе треснула железная балка, словно хворостина, распахнулись тяжкие ворота, а за ними – никого.

«Это меня, видать, звездный свет ослепил после долгого темного сидения, – решил царь Каламут. – А Смерть, поди, после третьего удара вся на мелкие крохи рассыпалась».

Так он себя успокоил и поближе к воротам подошел. Никого. Глянул вниз – что

там такое, вроде суслик, только белый.

Присмотрелся – а это Смерть и есть. Правда, малюсенькая, зато все при ней –

и белый саван, и острая коса, и весы, на которых срок жизни измеряется.

Занес царь Каламут над ней ногу, чтобы раздавить, а она увернулась и пищит:

«Убери ногу, старый дурак, я не за тобой – за канарейкой твоей явилась!»

Он так и застыл с поднятой ногой, а Смерть прошмыгнула внутрь, разломала клетку, схватила канарейку за крыло и потащила за собой куда следует. Песню при этом горланила глумливо:

Раз поет, два поет, Помирает и поет – Канареечка жалобно поет!

А Каламут Девятый после того в своем опустелом царстве еще до-олго жил – насилу собственной Смерти дождался…

Последние слова богатырь договаривал уже во сне, но так он за день устал и

душой и телом, что в дремоте ему никаких вещих знамений не привиделось.

Только тело до света само поворачивалось у костра, грея то один бок, то

другой. Веток для лежбища он наломать не удосужился, да и не надо было

здесь ветки ломать.

Утром, при солнечном лике, место ночлега уже не казалось зловещим. Кроме того, какая-то добрая белка притащила оставшуюся от зимы пригоршню орехов и снизку сушеных боровиков. Орехи не все пропали, а грибы, хоть и без соли, пошли за милую душу.

«Должно быть, платок и впрямь удачный», – подумал Жихарь, прислушался, определил родник и вволю напился. Разворошил кострище, убедился, что все прогорело дотла и даже в случае ветра пожару не быть. Потом, как и собирался, пошел вниз, вдоль ручья.

Зиму-то Жихарь проспал, но знал от людей, что была она лютой, поэтому Ярило

изо всех сил старалось согреть землю. Дышалось вольно, был богатырь

свободен от всех долгов и обязательств; даже имя свое теперь только он один

и ведал. Стал равен зверю, птице, комару…

…К реке его ручей, противу ожидания, не вывел, а вывел к небольшому озеру, тоже знакомому и носившему некогда название Гремучий Вир. Озеро, насколько он помнил, было глубокое и богатое рыбой, даже старая рыбачья избушка стояла на берегу, но в ней никто уже не жил с тех пор, как поселился тут озерский водяник по прозвищу Мутило.

Раньше, до его водружения, рыбачить сюда приходили даже из Столенграда, но дурак Мутило, дорвавшись до собственного водоема, на радостях с самого начала всех перепугал и остался теперь в совершенном одиночестве: некого было ему хватать за ноги, некому портить сети и дырявить лодки – так они сами по себе и сгнили на берегу.

От берега уходили недалеко в воду мостки на крепких дубовых сваях. На мостках, свесив перепончатые лапы в воду, сидел и сам Мутило, грелся на солнышке. Мутило был не чистокровный водяник, а только по отцу, родила же его и сразу же выбросила в воду та самая поедучая ведьма, которую маленький Жихарка изжарил в печке. Поэтому в хозяине Гремучего Вира больше было от человека, чем от лягушки. У него даже волосы росли на голове – правда, зеленые и пучками, как трава на болотной кочке. И глаза походили на человеческие, хоть и не мигали.

«Не поглянулась Проппу моя новелла, – решил Жихарь. – А Мутило сейчас начнет ко мне вязаться – зачем-де матушку угробил… Обойти его, что ли, или сразу дубинкой угостить?»

Но Мутило, заметив пришлеца, обрадовался и закричал:

– А вот кому мыться-купаться, рыбу ловить, белье полоскать!

Жихарь подошел ближе, ступил одной ногой на мостки – затрещало.

– Здорово, водяной житель! – сказал он.

Мутило разинул широкий рот и внимательно поглядел.

– Узнал, – сказал он. – Мальцом тебя помню, а все равно узнал: масть-то не спрячешь. Помню, как ты с родительницей моей управился…

– Биться будем или мириться? – спросил Жихарь, поигрывая дубиной. Драться с

водяником на суше весьма удобно, зато нечестно, а в воде он человека

всяко-разно одолеет…

– Зачем биться? – удивился Мутило. – У нас в речке все русалки говорили, что таких матерей живьем жарить надо… Да и скучно мне без людей. Слушай, Жихарь, пошли ко мне на дно – пива попьем, в кости сыграем… Русалка наша тебе одежу постирает, просушит тем временем…