Кларк Смит - Пир Горгоны

— Куда и в какую эпоху? — раздался голос Пегаса, перекрывая мерный шум его крыльев.

— Я из двадцатого века. Из страны, известной под названием Америка, — прокричал я, чтобы он услышал меня сквозь гул.

Пегас взбрыкнул и чуть было не замер в воздухе.

— Мой дар провидца запрещает мне исполнить вашу просьбу. Я не могу посещать этот век и в особенности названную вами страну. Все американские поэты вынуждены обходиться без меня. Им приходится самим искать вдохновение, а не воспарять на крылатом посланнике Муз. Отважься я ступить на ту землю, как меня тут же загонят в стойло и обрежут крылья. А потом продадут на мясо.

— Не стоит недооценивать их коммерческую хватку. Из тебя сделают циркового уродца и заработают на этом кругленькую сумму. Ты ведь в некотором смысле знаменит. Твоё имя и портрет красуются на многих заправках. По крайней мере — как синоним скорости. Мне же в любом случае нет смысла возвращаться. Десятилетиями напиваюсь, только бы сбежать подальше. Рано или поздно я всё равно окажусь заложником этих грабителей: докторов, больниц и гробовщиков. Нет, мне такого не надо.

— Вы очень благоразумны. Не укажете ли место и век, которые придутся вам по нраву?

Я погрузился в размышления, вспоминая историю и географию.

— Что ж, — решил я наконец, — тогда меня устроит какой-нибудь остров в Южном море до открытий капитана Кука и появления миссионеров.

Пегас начал ускоряться. Дни и ночи пролетали мимо, в небесной выси полосами мелькали солнце, луна и звезды, а то, что было под нами — пустыни и плодородные поля, вода и суша, — всё слилось в расплывчатое пятно из-за немыслимой скорости. Мы должно быть бессчётное множество раз обогнули Землю, наблюдая рождение и гибель тысячелетий.

Постепенно крылатый жеребец замедлил полёт. Над головой теперь было лишь ясное солнечное небо. Со всех сторон нас окружало тёплое южное море, полное зелёных островов и шепота волн.

Пегас мягко приземлился на ближайший остров и я, испытывая лёгкую тошноту, соскользнул с его спины.

— Удачи, — проржал он. Затем, снова расправив крылья, взмыл к солнцу и исчез из виду с внезапностью машины времени.

Расстроенный такой спешкой, я осмотрелся. На первый взгляд остров казался необитаемым — поросший травой коралловый риф, окружённый панданами и хлебными деревьями.

Но тут шорох листвы затих, и из зарослей выбрались несколько искусно татуированных аборигенов. В руках они держали деревянные дубинки, утыканные акульими зубами. Судя по их жестам испуга и удивления, ни белого человека, ни лошади любой масти — хоть крылатой, хоть бескрылой — они никогда не видели. Приблизившись ко мне, туземцы побросали дубинки и принялись вопросительно тыкать дрожащими пальцами в небо, где исчез Пегас.

— Не берите в голову, — как можно учтивее заверил я их и, смутно припоминая своё религиозное воспитание, сделал благословляющий жест.

Лица дикарей просияли застенчивыми улыбками, обнажая ряды остро заточенных зубов, почти таких же страшных, как и акульи на дубинках. По-видимому, аборигены расслабились и решили оказать чужестранцу тёплый прием. Они разглядывали меня с загадочным спокойствием невинных младенцев, ждущих обеда.

Этот рассказ я пишу карандашом в маленьком блокноте, который обнаружил в кармане. Прошло три недели с тех пор, как Пегас оставил меня среди каннибалов. Они хорошо со мной обращаются и кормят на убой. Природа острова щедра дарами: клубни таро, жареные поросята, плоды кокосовых пальм и хлебных деревьев, гуавы и множество неизвестных, но чрезвычайно вкусных овощей. Чувствую себя индейкой ко Дню Благодарения.

С чего я решил, что они каннибалы? С того, что повсюду, будто на скотобойне, разбросаны груды человеческих костей, волос и кожи. Видимо, они меняют место пиршества, только когда совсем не остаётся мяса на костях их жертв. Кости мужчин, женщин и детей перемешаны здесь с останками птиц, кабанов и мелких четвероногих животных. Они чересчур неряшливы даже для антропофагов.

Сам остров маленький — не больше мили в ширину и двух в длину. Я не смог выяснить его имени и не уверен, к какому из многочисленных отдалённых архипелагов он относится. Но я все-таки выучил несколько слов на их мелодичном языке с множеством гласных — в основном названия еды.

Туземцы поселили меня в относительно чистой хижине, и теперь я её единственный обитатель. Женщины здесь довольно симпатичные и дружелюбные, но ни одна не предложила разделить со мной кров. Возможно, из профилактических соображений: вдруг я похудею от любовных игр? Как бы то ни было, так даже проще. Арканзасские женщины тоже каннибалы, хоть и разрывают тебя на куски лишь фигурально. Они пожирают время, деньги и внимание, а в ответ жди предательства. Я давным-давно научился обходить их стороной, и с тех пор выпивка — моя единственная любовь. Во всяком случае, алкоголь мне верен. Не нуждается в пылких речах, лести и соблазнении. И никаких ложных обещаний — по крайней мере, мне — он не даёт.

Хоть бы Пегас вернулся и забрал меня. Решение поселиться на одном из островов Южного моря оказалось поистине нелепым. Я безоружен и плохо плаваю. Пытаться украсть вёсельное каноэ бесполезно: людоеды быстро меня догонят, ведь даже в университетские дни я не блистал в гребле. Лишь чудо спасет меня от желудков этих дикарей.

В последние дни мне разрешили пить столько пальмового вина, сколько хочу. Аборигены, должно быть, верят, что вино улучшает вкус блюда. Остаётся лишь, прихлёбывая спиртное, лежать и смотреть на пролетающих мимо попугаев и морских птиц. Но напиться до белой горячки и увидеть в небе Пегаса никак не выходит. В этих пернатых нет ничего лошадиного, и я проклинаю их на пяти языках: английском, греческом, французском, испанском и латыни. Будь у меня достаточно бурбона или шотландского виски, то я, пожалуй, шагнул бы из этого пространственно-временного узла в другой… так же, как попал из Нью-Йорка двадцатого века в античный дворец Медузы.

Ещё одна запись. Вот уж не ожидал, что снова доберусь до блокнота. Не знаю, какой сейчас день, месяц, год и век. Но сегодня утром мои невежественные островитяне притащили огромную посудину — а значит, наступил День котла. По всей очевидности, эта мятая, закопчённая бронзовая посудина с китайскими иероглифами по бокам осталась от сбившейся с курса или потерпевшей кораблекрушение джонки. Если кто-то из экипажа выжил и выплыл на берег, строить догадки о его дальнейшей участи мне ничуть не хочется. Свариться в собственном котле — любопытная ирония судьбы.

Итак, вернёмся к моей истории. Туземцы расставили повсюду грубые глиняные чашки с вином и принялись надираться. Я не отставал, ибо хотел выкроить свою долю поминального пиршества, даже если мне предстояло оказаться на нём главным блюдом.