Терри Пратчетт - Маскарад [litres]

– Ктотта дал мне ‘гетти, – промолвил он.

– Очень мило со стороны кого-то, – отозвалась нянюшка.

– Ха! Пускай сами жуют свои ‘гетти… а я не буду! Ха! Да! Не буду! – Повернувшись, он ошалело уставился в темный зрительный зал. – И знаете, что я сделаю? Знаете, что я сделаю сейчас? Я распрощаюсь с Энрико Базиликой! О да! Сегодня он сжевал свое последнее щупальце! Прямо отсюда я пойду и выпью восемь пинт турботского убойного. Да! И закушу сардельками! А потом отправлюсь в мюзик-холл послушать, как Нелли Притоп исполняет «Что Толку В Устрице, Если Нечем Ее Вскрыть». И если я еще когда-нибудь буду петь здесь, то только под старым гордым именем Генри Лежебокса – слышите меня?..

– Генри Лежебокс?! – отозвался пронзительным воплем зрительный зал.

– Э-э… да?

– Я так и думала, что это ты! Ты отрастил бороду, и в штанах у тебя не меньше стога соломы, но я сразу увидела: под этой узенькой масочкой – мой Генри, точно!

Генри Лежебокс прикрыл глаза, защищаясь от слепящего света рампы.

– …Ангелина?

– О нет! – утомленно произнесла Агнесса. – Такого просто не бывает.

– В опере бывает. На каждом шагу, – возразила нянюшка Ягг.

– Ты права, – подтвердила матушка. – Нам еще повезло, что у него нет пропавшего без вести брата-близнеца.

Из зрительного зала донеслись звуки шумной возни. Кто-то, пробираясь вдоль ряда, кого-то за собой волочил.

– Мама! – донеслось из мрака. – Ты сама-то понимаешь, что делаешь?

– Иди за мной, Генри, малыш, просто иди за мной!

– Мама, нам нельзя на сцену!..

Генри Лежебокс, швырнув тарелкой в сторону кулис, слез со сцены и с помощью двух скрипачей перевалился через край оркестровой ямы.

Они встретились в первом ряду. Агнесса слышала их голоса.

– Я хотел вернуться. Ты ведь знаешь!

– Я хотела ждать, но потом началось – то одно, то другое… особенно одно. Иди сюда, юный Генри…

– Мама, что происходит?

– Сынок… помнишь, я всегда говорила тебе, что твой отец – господин Крючкорукс, жонглер угрями?

– Да, но…

– Прошу тебя, пойдем в мою гримерную! Нам о стольком надо поговорить!

– О да. Разговор будет долгим…

Агнесса проводила их взглядом. Зрительный зал, который чувствовал оперу даже тогда, когда ее не пели, разразился аплодисментами.

– Отлично, – сказала она. – Но теперь-то конец?

– Почти, – ответила матушка.

– Вы что-то сотворили с мозгами всех этих людей?

– Да так, только вправили их кое-кому, – ухмыльнулась нянюшка.

– И ведь спасибо никто не скажет!

– Как обычно, – вздохнула матушка.

– Ну конечно, ведь грядет следующее представление, – сказала нянюшка. – Шоу должно продолжаться, – добавила она.

– Но это… это просто безумие!

– Это опера. Я заметила, что даже господин Бадья ею заразился, – сказала нянюшка. – И, насколько я могу судить, молодой Андре счастливо избегнул карьеры шпика.

– А что же будет со мной?

– О, тот, кто создает счастливый конец, сам, как правило, в нем не участвует, – усмехнулась матушка и смахнула с плеча невидимую пылинку. – Гита, нам, пожалуй, пора, – сказала она, поворачиваясь к Агнессе спиной. – Завтра тяжелый день.

Нянюшка подошла к краю сцены и, прикрыв ладонью глаза, посмотрела в черную утробу зрительного зала.

– А зрители, знаешь ли, еще здесь, – сообщила она. – Все еще сидят.

Матушка, присоединившись к ней, вгляделась во мрак.

– Ума не приложу почему. Он же сказал, что опера закончилась…

Они разом повернулись и посмотрели на Агнессу. Стоя в центре сцены, она сердито смотрела в пространство.

– Немного рассержена? – спросила нянюшка. – Что ж, этого следовало ожидать.

– Да!

– Тебе кажется, что все интересное происходит с другими, а не с тобой?

– Да!

– Но, – предложила матушка Ветровоск, – почему бы не взглянуть на это следующим образом. Чего ждать от жизни Кристине? Ну станет певицей. Она завязнет в этом маленьком мирке. Если повезет, немного прославится, но однажды голос ее уже не сможет подняться на прежнюю высоту – и тогда ей конец. А у тебя есть выбор. Ты можешь выступать на сцене, играть роль, произносить чужие реплики… или быть за сценой, но знать, как пишется сценарий, где висят декорации, где расположены люки. Разве это не лучше?

– Нет!

Иногда эти ведьмы ужасно бесили Агнессу. К примеру, они могли, не обмениваясь ни словом, действовать абсолютно слаженно, как один человек. Разумеется, ей не нравилось в них и многое другое. Они считали себя вправе вмешиваться в чужую жизнь (ведь если вмешиваются они , то человеку это только на благо). Они автоматически исходили из предположения, что все происходящее вокруг должно происходить только при их участии, а прямой путь к цели – он самый прямой. И всюду им нужно было сунуть свой нос, все поправить, все сделать как надо. По сравнению с этим действия, совершаемые словно по молчаливой договоренности, не более чем досадная мелочь, но сейчас налицо была именно эта мелочь.

Матушка и нянюшка приблизились к ней. Каждая положила руку ей на плечо.

– Сердишься? – спросила матушка.

– Да!

– Тогда я бы на твоем месте выплеснула гнев наружу, – посоветовала нянюшка.

Агнесса закрыла глаза, сжала кулаки, открыла рот и завопила.

Все началось с низких нот. С потолка, будто снежинки, посыпались хлопья штукатурки. Призмы в люстре, вздрогнув, зазвенели в унисон.

Затем голос взлетел выше, быстро миновал таинственную высоту четырнадцать циклов в секунду, после которой человеческий дух начинает крайне неуютно чувствовать себя в этой вселенной и беспокоиться по поводу места в оной органов пищеварения. Мелкие предметы по всей Опере, вибрируя, попадали с полок и разбились о пол.

А голос все повышался, звенел как колокол, после чего повышался опять. В оркестровой яме, одна за другой, полопались струны всех скрипок.

Хрустальные призмы дребезжали уже не переставая. В баре бутылки шампанского дали дружный пробочный залп. Лед в ведерке раскрошился на мелкие льдинки. К общему хору присоединились бокалы, ободки их подернулись трещинками и взорвались, как головки некоего опасного чертополоха.

Во все стороны разлетались гармоники, вызывающие самые странные последствия. В артистических гримерках растаял грим номер три. Зеркала треснули, наполнив балетный класс миллионами осколков изображений.

Пыль поднималась, мухи падали. В камнях, из которых была сложена Опера, начали перемещаться крошечные частицы кварца…

А затем наступила тишина, нарушаемая лишь редкими глухими ударами и звонами.

Нянюшка улыбнулась во весь рот.

– А, – сказала она. – Вот теперь опера действительно закончилась.

Зальцелла открыл глаза.

Пустая сцена была погружена во тьму – и вместе с тем озарена светом. Гигантский световой поток струился из какого-то невидимого источника. Но освещать, кроме как самого Зальцеллу, на сцене было некого.