Константин Соловьев - Восьмое Небо

Шестьдесят семь градусов. С каждым раскатом грома, с каждой вспышкой молнии или тревожным треском корпуса Корди вжимала голову в плечи, но вновь и вновь поворачивала тяжелый, как скала, штурвал. Руки гудели от напряжения, сухожилия превратились в истертые веревки, но баркентина шла заложенным курсом и не собиралась сворачивать. Прямиком в пасть шторму. Несколько раз Корди оглянулась, чтоб посмотреть, где акулы, но никаких акул не заметила. Немудрено, учитывая, что корабль шел в сплошном потоке клокочущих грозовых облаков. Может, акулы и самые глупые рыбы на свете, но даже у них хватило ума не соваться прямиком в бурю. Корди презрительно рассмеялась и вернулась к штурвалу. Больше времени озираться у нее не было.

Шестьдесят семь градусов.

Иногда, когда очередной порыв ветра заставлял баркентину резко зарываться носом в облака или вскидываться, слепо глядя бушпритом в грозовое небо, старая машина начинала кашлять, а колеса двигались рывками. При мысли о том, что случится с кораблем, если машина выйдет из строя, Корди испытывала отвратительную слабость в животе. Лишившись движущей силы, «Вобла» мгновенно станет добычей ветра. Он собьет ее с курса, развернет и примется планомерно рвать на куски, отрывая прочнейшие доски и срывая с палубы остатки мачт. «Вобла» будет жить ровно столько, сколько работают ее колеса - и сколько ее удерживает на курсе висящая на штурвале ведьма.

Но все равно ей было отчаянно страшно. Настолько, что внутренности смерзались в бесформенный ком всякий раз, как баркентина норовила потянуть носом вниз или в остовы мачт с оглушительным треском били молнии. С этим страхом невозможно было бороться. Как и магия, он был чем-то, что не поддается контролю. Страх тягучими каплями скапливался где-то под языком, страх теребил ее колючей лапой за ребра, страх изукрашивал обжигающим инеем спину между лопаток. Чтоб не было так страшно, Корди пыталась разговаривать с сжавшимся в комок вомбатом, который, вымокнув до последней шерстинки, превратился в маленькую дрожащую тряпочку с большим гладким носом.

- Еще час, не больше! – ей приходилось кричать, надсаживая горло, - Мне кажется, вдалеке уже светлеет! Рыбки-норушки, это никакая не «восьмерка», это самая настоящая «девятка»!..

Когда-то, когда она увидела свой первый в жизни шторм, жалкую «шестерку», и окоченела от ужаса, Дядюшка Крунч принялся рассказывать ей истории. Так непринужденно, словно они были не на раскачивающейся, залитой водой, палубе, а в уютной кают-компании. Истории про то, как они с дедом Ринни покоряли воздушные океаны сто лет назад. Удивительно, но это помогало. А может, помогали не сами истории, а голос абордажного голема, саркастично кашляющий и механически перхающий. Слушая его, она забывала про гремящие облака над головой и острые порывы ветра. Про старую изношенную машину и страшные узоры молний. Дядюшка Крунч знал множество историй. Некоторые из них казались страшными, другие – забавными, и как минимум треть из них вызвала бы сомнения даже у ребенка, но Корди было не до того. Впившись пальцами в леера, она слушала про то, как один небоход из команды Восточного Хуракана поймал на удочку такую здоровенную камбалу, что та унесла его в небо. В другой раз пираты с «Воблы» охотились за торговыми джонками под Нихонкоку и так как в добыче попадался только рис, питались им целых полгода. По зауверению Дядюшки Крунча, из-за этого половина команда разучилась говорить по-человечески, а у оставшихся сделались узкими-преузкими глаза.

Абордажный голем помнил тысячи историй про бывшего капитана «Воблы». Ему было, чем утешить маленькую, дрожащую от страха, ведьму. Был бы он сейчас рядом!.. Корди в отчаяньи потерла иссеченное ветром и дождем лицо – точно девятихвостой плетью отстегали. «Малефакс» тоже был заправским рассказчиком, но истории у него были другие – более неспешные, наполненные необычными словами и странными существами, иногда они внезапно заканчивались или, напротив, тянулись бесконечно долго, перетекая одна в другую…

Ветер впился в стоящую перед квартердером бизань-мачту с такой яростью, что глухо затрещало дерево. Корди видела, как выгнулась чудовищной дугой бом-брам-стеньга. Ей нужна история, подумала она, тщетно сжимая штурвал глиняными руками, ей нужно, чтоб кто-то рассказал историю. Любую, неважно про что, лишь бы заслонить словами порывы штормового ветра. Но на капитанском мостике не было никого, кроме нее. Значит, решила Корди с неожиданным смешком, она сама должна рассказать историю. Но кому? Ревущему вокруг шторму? Он не очень-то похож на внимательного зрителя? «Вобле»? Старая баркентина сама побывала во множестве. Значит…

- Эй, Мистер Хнумр! Хочешь, я расскажу тебе историю?

Спрятавшийся за нактоузом «черный ведьминский кот» опасливо приоткрыл глаза. Усы его дрожали, лапки изо всех сил впились в штормовой леер. Впрочем, теперь он уже не был черным – ливень и штормовые облака, сквозь которые проходила баркентина, давно смысли без остатка следы чернил.

Корди запнулась. У нее не было в запасе подходящих историй, чтоб успокоить перепуганного вомбата. По крайней мере, таких, за которые не было бы стыдно. Ведь не рассказывать же ему, как она случайно превратила лучшую капитанскую треуголку в кусок ливерной колбасы?.. К тому же, почти за всеми подобными историями Мистер Хнумр наблюдал на правах ведьминского кота. Возможно, ему интересно было бы послушать про что-то, чего он не видел. Про что-то, случившееся за пределами «Воблы». Пусть даже что-то не очень забавное.

- Хочешь, расскажу историю про одну маленькую глупую ведьму?

Она даже не была уверена, что Мистер Хнумр слышит ее – штормовой ветер ожесточенно рвал слова на части, стоило им сорваться с губ, но Корди показалось, что глаза вомбата заинтересованно моргнули.

- Хочешь? Тогда слушай. И не отвлекай меня. Эта история произошла давным-давно, больше двух лет назад, на одном маленьком каледонийском острове под названием Эклипс. Погода стояла как сейчас – гремела гроза, по крыше стучал ливень, и пахло так, как всегда пахнет во время дождя…

* * *

Гремела гроза, по крыше стучал ливень, и пахло так, как всегда пахнет во время дождя – тревожно и душисто.

В больших залах Академии дождь звучал по-особенному, рождая в них, точно в огромных колоколах, едва слышное эхо. Корди любила эти залы, сама не зная, за что – с их несуразно старой мебелью, скрипучими ступенями амфитеатров, огромными досками, исписанными каллиграфическим почерком преподавательниц, наглядными пособиями в огромных, тяжелого стекла, банках…

Но еще больше ей нравились гулкие пустые коридоры. В старом трехэтажном здании было множество коридоров, широких, с потрескавшимися дубовыми панелями и вензелями давным-давно ушедших в небытие каледонийских королей. Корди любила, выскользнув под каким-то надуманным предлогом из учебного класса, бродить по ним в одиночестве, нарочно скрипя половицами и воображая, что идет по палубе большого корабля. Разве что запах здесь был не корабельный – пахло мелом, старой краской, побелкой, паутиной и всем тем, чем обычно пахнет в старых зданиях, порядком уже осевших и подновляемых лишь по случаю. Иногда Корди украдкой открывала окно, чтоб в коридор ворвался ветер. Тогда, прикрыв глаза, можно было воображать, что стоишь на всамделишнем капитанском мостике и ощущаешь на лице дуновение далеких южных пассатов… Это было непросто, ветра над Эклипсом дули преимущественно слабые и сырые, не способные разогнать даже постоянно висящий над островом туман, но Корди давно научилась представлять то, чего нет. В этом часть работы настоящей ведьмы – уметь представлять то, чего нет. А она в свои двенадцать с небольшим была ведьмой.