Питер Филлипс - Сновидения - святое дело [Dreams Are Sacred]

В деталях и яркости исполнения оно далеко превосходило все то, что ему удавалось вообразить раньше. Это была его лебединая песня в роли творца фантастических созданий, и он исполнил ее с подлинным блеском.

Моему взору на короткое время предстал огромный амфитеатр с круто поднимавшимися ложами для зрителей. Мы в самом его центре. Самих зрителей не было. Массовые сцены не для Красвелла. Он предпочитал ту удивительную, вневременную пустоту, что проистекала из использования минимального числа персонажей.

Только двое нас под палящими лучами огромных красных солнц, раскачивавшихся, как лампады, на полинялом небе. Сколько их было, я даже не мог сосчитать.

Все внимание мое теперь было приковано к Зверю.

Муравей на дне тазика, к которому принюхивается пес, вполне мог бы испытывать точно такие же ощущения. Если бы Зверь был хоть в чем-нибудь подобен собаке. Если бы он вообще был подобен кому-нибудь или чему-нибудь.

Он представлял собой бесформенную массу, в несколько раз превышавшую размерами слона, состоявшую фактически только из непристойно разинутой гигантской пасти, в глубине которой, окруженная полупрозрачной пурпурно-красной плотью, зияла овальная то ли глотка, то ли клоака, испещренная изнутри многими рядами заостренных, расположенных по всей длине ее окружности клыков, снаружи пасть была усеяна многочисленными глазами.

Как нечто статичное, это уже могло бы послужить отвратительным кошмаром, воплощением смерти в ее самой мерзкой ипостаси; но еще страшнее было то, что оно быстро прогрессировало в своей чудовищности.

Лишенная каких бы то ни было конечностей, эта мерзость сериями судорожных движений, сильно напоминавших спазмы при рвоте, проталкивала свою громадную тушу вперед — и смазывала свой путь серовато-зеленой вязкой жидкостью, которая выплескивалась из ее пасти при каждой конвульсии.

Она надвигалась прямо на нас с невероятной для такой гигантской массы скоростью, надвигалась неотвратимо, неумолимо. Вот нас отделяет от нее тридцать метров… двадцать…

Непреодолимый страх сковал все мои члены. Это было подлинным кошмаром. Я делал отчаянные попытки привести в порядок свои мысли… огнемет… каким образом… я не мог ничего припомнить… мысли мои ускользали от меня, они не повиновались мне перед лицом надвигавшегося на нас гигантского супер-чудовища из скользкой протоплазмы… сначала слизь, затем пасть… готовая захлопнуться… мысли мои смешались в полнейшем беспорядке…

И тогда я услышал еще один ГОЛОС, ГЛУБИННЫЙ, ПОДЧЕРКНУТО МЕДЛИТЕЛЬНЫЙ, ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНЫЙ ГОЛОС ИЗ ТОГО НЕЗАБЫВАЕМОГО ЧАСА МОЕГО ДЕТСТВА: «И не существует ничего на всем белом свете, да и за пределами его, чего не могла бы остановить выпущенная из „Билли“ пуля… Поверь мне, сынок, нет ничего такого, что может тебе повстречаться, даже во сне, что не сумеет образумить добрый старый „билли“. И с сегодняшнего дня он будет всегда при тебе во всех кошмарах, что могут тебе привидеться, так что больше тебе нечего бояться чего бы то ни было». Затем я ощутил в своей руке холодную твердую рукоятку. Сильная отдача, свист неотразимого кусочка горячего, тяжелого металла — все это всплыло из глубин моего подсознания.

— Папа! — задыхаясь от волнения, вскричал я. — Спасибо тебе, папа!

Зверь угрожающе навис надо мною. Но в моей руке теперь был «билли», дуло его было направлено точно в развернувшуюся глотку. Я выстрелил.

Зверь дернулся назад, скользя по оставленной им же сами слизи, начал уменьшаться в размерах, как бы уходя в самого себя. А я все стрелял и стрелял.

Тут до меня снова дошло, что Красвелл все еще рядом со мной. Он изумленно глядел на подыхающего Зверя, все еще огромного, но быстро уменьшавшегося, затем бросил взгляд на темную, шершавую поверхность старого кольта в моей ладони, струйки голубого дымка из дергавшегося вверх при каждом выстреле дула.

А затем он начал хохотать.

Хохотать громко, безудержно, хотя и с некоторыми нотками истерики.

И пока он так хохотал, он сам как-то все больше стал как бы растворяться, исчезать из виду. Красные солнца поспешили убраться подальше за горизонт, став не больше булавочной головки; небо же стало белым, чистым и пустым, как потолок.

Фактически — что за прекрасное это слово «Фактически» — фактически, в столь милой моему сердцу действительности, это и был в самом деле потолок.

Стив Блэйкистон вперив в меня свой настороженный взгляд, снял с моей головы хромированную полусферу, подбитую резиновыми подушечками.

— Спасибо, Пит, — сказал он. — Ровно тридцать минут. Ты подействовал на него быстрее, чем инсулиновая шокотерапия.

Я присел на кровати, стал собираться с мыслями. Он ущипнул меня за руку.

— До сих пор не верится? Да, ты в самом деле проснулся. Мне очень хочется, чтобы ты рассказал обо всем, что делал… но не сейчас. Я позвоню тебе в редакцию.

Я увидел, как ассистент снимает колпак с головы Красвелла.

Красвелл стал часто моргать, затем повернул голову, увидел меня. Лицо его последовательно, одно за другим, приняло добрую полудюжину различных выражений — и среди них не было ни единого приятного.

Затем он рывком поднялся с кровати, оттолкнул в сторону ассистента.

— Подонок! Хулиган! — кричал он. — Я убью тебя!

В ответ я только встал рядом со Стивом, кто-то из ассистентов схватил Красвелла за руки.

— Пустите меня к нему — я разорву его на куски!

— Я предупреждал тебя, — тяжело дыша, произнес Стив. — Рви когти отсюда, да побыстрее!

Я не стал дожидаться, что будет дальше. Маршэм Красвелл в кальсонах и нижней рубашке, возможно, и не был столь же впечатляющим физически, как бронзовотелый гладиатор его видений, но мускулатура у него была достаточно прилично развитой.

Все это происходило вчера вечером. А сегодня утром ко мне позвонил Стив.

— Красвелл вылечился, — торжественно объявил он. — Теперь он вполне нормальный, как я или ты. Говорит: понял, что переутомился и теперь будет относиться ко всему гораздо спокойнее, даст себе отдых от фантастики и станет писать в каких-нибудь других жанрах. Он ничего не помнит о том, что происходило у него в уме, когда он был в коматозном состоянии, однако он все никак не может отделаться от весьма странного желания: хорошенько насолить некоему молодому человеку, который лежал на соседней койке, когда он проснулся. Он сам не знает, чем вызвано такое желание, а я не стал распространяться на сей счет. Но все-таки лучше объяснить ему что к чему.

— Наши чувства взаимны, — сказал я. — Мне лично очень не по душе его увлечение различными чудовищами. Что он собирается писать теперь любовные романы?

— Нет. Теперь у него возникло новое помешательство — на вестернах. Сегодня утром он начал разглагольствовать о социальном и историческом значении револьвера системы кольт. Он уже придумал название первого своего рассказа в этом новом для него жанре — «Правило шести патронов». Скажи честно, это хоть каким-нибудь образом связано с тем, что ты пытался ему внушить во время слияния ваших разумов?